шумело – от алкоголя и податливого чужого тела. Катька сама виновата – не может быть благодарной за то, что я… За вечера, полные покоя и обожания. Я люблю ее… Люблю Катеньку. И эту… Регину… тоже люблю. Как же приятно она целуется. Мы, оказывается, уже в квартире. О, вот оно что, и такие блузки бывают, не знал… Ковалев плыл между предметами одеждой, между поцелуями и объятиями, между ног и грудей…
Очнулся поздней ночью, ближе к утру. В раскрытую форточку белым похмельным лучом бил фонарь. В квартире было морозно и накурено. От гадкого вкуса во рту Ковалев моментально ощутил тяжесть вины.
Он изменил Кате. И сейчас придется как-то идти домой, что-то говорить, дышать перегаром, спутанным во рту с запахом и вкусом чужого тела.
Рядом, разметавшись под одеялом, лежала женщина. В темноте лицо ее казалось покрытым облупившимся лаком. Лак местами блестел, но где-то уже трескался. Пальцы спящей хищно цеплялись за край одеяла. Одинокая баба, которая затащила в койку мужика.
Ковалев сел на краю кровати. Надо уходить. Не ждать же утра! Просто уйти. А как? Как дверь закрыть? Ковалев проследовал в коридор. Ну, хоть тут проблем не будет – замок защелкнется сам. А что, может, оставить записку?..
Черт, вали уже! Трахнулись и трахнулись! Кстати, что насчет презервативов? Ковалев смутно припоминал, что вчера они искали резинки по всей квартире. Нашли? Или все-таки?.. Холодом полоснуло ему горло, низ живота и член.
Он вернулся к кровати, поискал растопыренной пятерней. Шорох растерзанной фольги в изножье обрадовал его больше всего на свете. Пора одеваться. Все, пора домой.
Катенька, наверное, встретит его у дверей. Или на диване, в слезах, уснувшая прямо в одежде. И потом будет болеть – неделю или даже две от этих переживаний, которые доставил он.
С тяжелым сердцем Ковалев наощупь разыскивал вещи – трусы, брюки, рубашка, носок, еще один где-то, ах да, вот валяется.
Все вроде бы, готов. Пора. Ковалев бросил последний взгляд на Регину. Даже не шевельнулась. Из-под одеяла соблазнительно виднеется голая ляжка. Член привстал. Нет, надо уходить.
Развернулся и вышел в коридор. В темноте попались ботинки, ноги уже сунулись в их горла, да не удержали. Левую ногу куда-то повело, Ковалев рухнул на пол. Попытался сдержать дыхание, прислушался. Ни звука из комнаты.
Регина спит. А он, Ковалев, лежит здесь на чем-то мягком и таком приятном. И волоски этой мягкости едва-едва колышутся от дыхания. Поднимаясь, Ковалев приподнял шубку хозяйки квартиры.
Левая рука скользнула по меху. Легкий. Пушистый. Мягкий. Мягкий, что не оторваться.
Машинально, Ковалев нашарил в коридоре пакет, скомкал в него мех, судорожно пихнул отставший рукав. Дверь щелкнула и открылась. Подъезд встретил гулкой тишиной и ярким светом. Ковалев прищурился, вновь прислушался к звукам за спиной. И шагнул к лестнице.
На колючем морозе ночной улицы полегчало. Ковалев сориентировался и заскрипел по лежалому снегу.