хлынули бы советские танки, превращая Париж в новый Будапешт. Все сознательные патриоты видят эту реальную опасность, исходящую от СССР, и стремятся сосредоточить силы для отпора ей, не тратя труда на борьбу с ветряными мельницами.
«Новое русское слово» (Нью-Йорк), 11 марта 1959, № 16792, с. 4.
Оценка ценностей
Мне когда-то случалось встретиться с видным французским славистом, профессором Трэном[65], другом России и русских и решительным врагом большевизма, который скончался примерно год тому назад. И вот мне запомнился один его разговор с поэтом Владимиром Смоленским[66], тоже уже покойным, когда мы оказались однажды оба у этого последнего в гостях.
Наш хозяин выразил ту мысль, что было бы хорошо, если бы французские и иностранные студенты, изучающие русский язык, почаще посещали разные эмигрантские лекции и собрания, в особенности литературного характера, так как это несомненно сильно содействовало бы их успехам.
Трэн ответил (беседа шла по-русски; он по-русски говорил превосходно), что вообще-то, конечно, да; но что у французских профессоров есть тут некоторые сомнения и возражения, каковые он нам откровенно и изложил:
– Мы нашим ученикам объясняем, что Достоевский, Толстой, Гоголь, это – вершины русской литературы, писатели мирового значения. А на эмигрантской лекции они очень даже могут услышать, и притом от вроде бы авторитетных людей, что Достоевский был идиот, Гоголь – сумасшедший, а Толстой – лицемер. Вы представляете себе, какая у них в голове тогда образуется путаница?
Я потому не забыл слов этого умного и благожелательного к нам человека, что их верность постоянно чувствовал потом, и теперь нередко чувствую, читая рассуждения всяких знаменитых эмигрантских критиков или участвуя в литературных опорах. Спроси у меня кто примеры – да, кажется, десятки без труда приведу! Вот именно таких суровых, безапелляционных и, в сущности, нелепых суждений, какие упоминал Трэн.
Что говорится, ради красного словца не щадили и отца. Ниспровергать Достоевского и Гоголя – это уже стало настолько модно, что постепенно превращается в пошлость прескверного тона. Впрочем, с равным жаром уничтожают и Белинского. А ведь, – оставляя в стороне политическое ослепление его последних лет, – его художественному вкусу и его проницательности можно бы только удивляться.
Пушкина и Лермонтова, слава Богу, как поэтов все же все признают, но как о людях – именно в эмиграции держатся о них до сих пор, как в глухой провинции, много злостных глупостей, уже давным-давно опровергнутых в Советской России.
Не лучше обстоит дело и с оценкой позднейших поэтов, даже самых больших, бесспорно великих: до наших дней не собрались отвести должного места ни Гумилеву, ни Есенину… и сколько бы еще можно тут назвать, и поэтов и прозаиков! В общем, рубим сук, на котором сидим.
Зато, очевидно для того, чтобы показать свою способность мыслить самостоятельно, наши