я ничего не могу, я ничтожество».
Не сразу я понял, что, обвиняя себя, фактически он обвинял меня. В результате последующих ассоциаций о приближающихся праздниках я смог проинтерпретировать ему, что, говоря о себе: «Я – пустое место, я ничего не могу», – в действительности он имплицитно обращался ко мне, говоря, что, как аналитик, я – пустое место и ничего не могу сделать. Вместо того, чтобы выразить словами свой гнев на меня за то, что я оставил его одного в такой важный момент, он не сказал ничего, но обратил упрек против себя, показывая мне, что я неспособен что-либо сделать как аналитик.
Пациент немедленно отреагировал на мою интерпретацию: не успел я закончить предложение, как вся его витальность и сила вернулись; казалось, что его депрессия, как по волшебству, растворилась в воздухе, и я услышал, как он вполне определенно высказался по поводу своего гнева на меня. Убежден, что моя интерпретация не только привела его к осознанию своей привязанности и ненависти по отношению ко мне, но и привлекла его внимание к тому, как он обращает против себя агрессию, предназначенную и адресованную мне, смешанному с частью его Эго (интроецированному как утраченный объект). На мой взгляд, этот пациент смог быстро отреагировать на мою интерпретацию и открыто критиковать меня, поскольку, выражая мне свою агрессию, он не боялся потерять меня. Такая реакция отличается от реакции пациентов, которые не осмеливаются выражать свою ненависть к аналитику иначе, как бессознательно. Это происходит от того, что в их представлении ненависть не достаточно связана с либидинальными тенденциями в отношении объекта – аналитика в переносе – в смысле слияния инстинктов (Freud, 1920g, 1923b); им кажется, что ненависть в отношении аналитика является силой, разрушительной для объекта. На другом уровне анализанд чувствовал себя опустошенным и истощенным во время выходных, но, с моей интерпретацией, он смог восстановить свои силы.
Следующий пример касается депрессивного обсессивного пациента, который реагировал на потерю объекта в ситуации переноса во время анализа, при приближении праздников, тенденцией к саботажу против себя. В переносе это было бессознательным выражением его ярости, обращенной против себя в саморазрушительных садистических и мазохистических проявлениях. В раннем детстве этот человек страдал от того, что его много раз бросали. Он казался недоверчивым, заключенным в скорлупу. Тем не менее, его отношения со мной и окружающими медленно улучшались в ходе анализа. Он обезопасил свою профессиональную позицию, соотнеся ее со своими возможностями, уменьшилась его склонность считать, что с ним плохо обращаются окружающие его мужчины и женщины. Затем произошел необъяснимый рецидив, настолько сильный, что он не мог нормально работать, и я боялся, что его могут уволить. Я чувствовал, что утратил с ним контакт, он перестал говорить со мной о своих чувствах, а говорил только о работе, где, несмотря на все его усилия, обстановка все более накалялась и его начальник все чаще открыто