с компаса, когда уже столько напетлял? Я сделал самое верное, что можно было сделать: по своим же следам всю дорогу назад, благо во мху следы были видны отлично.
Времени не помню, но «отследив» изрядно, я вышел-таки к сыроежному крошеву, от него уже, гораздо скорее, чем ожидал, «отследил» до ёлочек, перебежал через ржаной клин к берёзкам, рассмотрел за ними кочкастую луговину и два слившихся говённых озерца, верстовую берёзу-калеку между ними и готов был уже расхохотаться над собой, сесть прямо на сырую кочку и расхохотаться, прощая и одновременно не прощая себя за трусость: «Ну ты, приятель, даёшь, в трёх соснах!..», как услышал электрическое шуршание поднимающихся вместе с кепкой волос на холодеющем затылке: деревни за озерцами не было, не было и разбитой в две-три колеи пыльной дороги, и бабки на огороде, и огородов, и уж, конечно, не было у околицы моей «волги», поскольку не было околицы…
Самое лёгкое, чем можно было загородиться от помешательства, начать твердить: «Это другие, другие, другие, совсем другие Озерки, это не Озерки, а просто какие-то озерки…»
С луга тянуло холодной сыростью. Пропотевший от скорого шага, от потрясенья, я почувствовал озноб во всём теле, ёжась, поднялся и, стараясь не оглядываться, незаметно – для кого?! – убыстряясь и убыстряясь, подался к лесу: спрятаться! Неожиданный грохот достал меня в спину, но я и тогда не обернулся, я без этого знал, что сухая белая великанша рухнула в воду, завершая превращение мира, разборку мистических декораций.
Когда лес сомкнулся за мной, остановился и с тупой размеренностью начал себя успокаивать: «Мало что ли тут может быть луговин с лужами посредине? Много!.. Много тут может быть луговин с лужами посредине!.. Мало ли?.. Много!.. Мало ли?..» А вспомнив, какой кусище на карте занимал зелёный с редкими просветлениями цвет леса – десять Бельгий! – слегка пришёл в себя: «Да мало ли на таком кусище?.. Много, много!..»
В лес убегаешь – понятно, что за грибами, – но главное – от людей, пристроить на отдых душу, хоть на несколько часов… Талдычишь себе: как хорошо, как здорово. А наткнёшься на мысль, что вдруг придётся всю жизнь прожить в лесу – по спине пробегает холодок караулящей жути. Городской человек не сможет выжить в лесу не потому, что не прокормит себя или замёрзнет, нет, он в первые же сутки, если будет знать, что они только первые в долгой череде дней, сдохнет от тоски, ведь когда речь пойдёт не о прогулке и возвращении, а о жизни тут, сразу становится очевидной инородность, нажитая чужесть твоя этой проросшей деревьями земле, душа леса не принимает твою душу вместе с разумом-колёсиком, притёртым к городскому механизму, и поэтому либо лишит тебя его, разума, и ты чокнешься, превратившись в лешака, либо вытряхнет из тебя саму душу и ты кончишься, но тоже не сразу, а сначала пронаблюдаешь свой собственный душевный исход – с этой тихой холодной спинной жути он и начинается.
3
Лес обманывал. Или, что, собственно, почти всегда одно и то же, говорил какую-то неприятную