горба уже знакомый мне парящий шар и подвесил его в воздухе. Шар осветил тесноту берлоги и начал излучать долгожданное тепло. Я огляделся. По всему было видно, что это место егерь уже не единожды использовал в качестве укрытия. Своды берлоги покрывала прочная корка льда. Кое-где свисали сосульки, под самой крупной из них стояла маленькая миска. Шар быстро нагрел воздух нашего небольшого убежища, и свод берлоги, немного подтаяв, начал наполнять миску водой. Ветки вдоль массивного ствола ели были обрублены, их егерь использовал как настил. Меня он отнес к самому стволу и сунул в руки пустую бутыль.
– Нужду справить, – пояснил он, поймав на себе мой вопросительный взгляд, и уточнил на всякий случай. – Ты же понимаешь мою речь?
Я кивнул.
– Почему же тогда не говоришь? – поинтересовался егерь, разворачивая какой-то продолговатый сверток, припрятанный в другом конце берлоги. Я ничего не ответил. Собственно, я тогда и не мог ничего ответить. Я действительно понимал язык сотрапезников, мог уловить не только смысл отдельных слов и фраз, но и интонацию, с которой они произносились. Это устраивало моих хозяев – можно было приказывать голосом, как собаке, но скорее было исключением из правил. Сама речь была прерогативой людей, их гордостью и отличительной чертой. Скоту разговаривать строжайше запрещалось. Любые попытки воспроизвести звуки или слова жестоко пресекались. Некоторым моим сородичам за неповиновение даже языки отрубали.
Несмотря на явное физическое сходство, в культурном смысле между скотом и сотрапезниками была пропасть. И, естественно, сотрапезники делали все возможное, чтобы эта пропасть ширилась. Выловленные в Пустоши еще детенышами и заключенные в хлевах кореллы – так нас называли сотрапезники – лишались возможности учиться языку. Единственный понятный им язык был язык силы. В неволе они быстро забывали все свои навыки и умения, которыми успевали овладеть в племенах, разбросанных по всей необъятной Пустоши. О кореллах же, рожденных в неволе, и говорить было нечего. Их быстро отнимали от кормилиц, не держали долго в одном месте, и век их был не долог. Как только они хирели и переставали приносить клану пользу как работники, их забивали на мясо. Редкий корелл доживал до пятнадцати зим.
Из моих воспоминаний меня вытянул звонкий лязг какого-то странного приспособления. Егерь методично кормил странную железную палку золотыми рубалями. Раньше я думал, что это деньги. На них сотрапезники обычно покупали необходимые вещи на менах. За них же продавали мед и скот. О том, что рубали можно использовать как-то иначе, я не знал. Пока я размышлял о прошлом, завороженный мягким светом чудо-шара, парящего под сводом берлоги, егерь успел натопить воды для питья и сотворить еды. Из своего необъятного горба он достал пару сухих лепешек, напоминающих тот самый хлеб, которым угощал меня в хлеву, и протянул одну мне. Преисполненный благодарности, я позволил своему Жии насытиться. Затем егерь бросил в миску с талой водой небольшой