слышь, брюхата, кажись, – как-то перед сном обмолвилась Клава Фаине Ефимовне, просто так, посплетничать по-бабьи, но докторша так посмотрела на нее большими круглыми глазами, только и оживляющими ее желтоватое лицо с впалыми щеками, что Клава испугалась. – Что ты, Фимовна? Что? Господи, да что ж тебя так всю перевернуло-то?
– Будь они все прокляты, и семя их… – сквозь зубы прошипела докторша.
Клава отпрянула.
– Бог с тобой, Фаина Ефимовна… что ж ты такое говоришь, одумайся…
– А то и говорю – не будет им жизни ни здесь, нигде…
Докторша вышла из хаты, хлопнув дверью. Клава так и осталась сидеть, пораженная злобой, выплеснувшейся из самого сердца.
– Прости, Господи, рабу твою… сама не ведает, что говорит, прости ея и помилуй, и не прими слова ея бесовские, и пошли ея благоразумия и любви к ближнему, – зашептала Клава, часто крестясь и с опаской поглядывая на темное окно, в котором отражались блики огня от керосинки.
Ночная мгла расползалась от отражения, густея, собиралась по углам, и Клаве казалось, обретала демонические образы, страшные и пугающие.
В сенях послышался звук упавшего ведра, матерная ругань, затем дверь отворилась и вместе с Фаиной Ефимовной, как баба-яга согнувшейся и горбатой, в горницу влетел свежий ветер. Клава так и обомлела, застыла с прижатой к груди щепотью пальцев, которой она только что осеняла себя крестом. Пламя лампы колыхнулось и страшное видение исчезло. Только седые волосы докторши, коротко остриженные, торчали соломой в разные стороны.
– Что обомлела так? Привидение увидала?
Фаина поняла, что испугала девушку. Только непонятно ей было, почему она так заботится о семье начальника – человека враждебного мира, отнявшего и у нее семью, дом, да и радость всей жизни.
Клава молчала. Она опустила руки на колени. Длинная рубашка прикрывала ее ноги, белизной своей оттеняя и оголенные плечи, и грудь, широко открытую круглым вырезом.
Фаина подошла к шкафчику, что висел между окнами, открыла одну створку, достала початую поллитровку.
– Не робей, девка, не обижу, мы с тобой одной бедой связаны, – она поставила бутылку на стол и села, облокотившись, собрав руки в кулаки. Ворсинки меха ее безрукавки ощетинились по проймам и вырезу. Докторша вся сжалась, и, казалось, если б могла, то, как улитка, вползла бы в объемную безрукавку, спрятавшись там от всего, что ее окружало, да и от самой жизни тоже. Безысходность и тоска читались на ее лице, и Клаве в эту минуту стало так жалко ее – одинокую, суровую, озлобленную. Фаина, не мигая, смотрела на огонь, а он плясал в ее глазах, казавшихся безумными.
Глядя на докторшу, Клава вспомнила мать. Так же она сидела за столом в ту ночь, когда стала вдовой. То была их последняя ночь вместе. Ни мать, ни Клава, ни младшие братишка с сестренкой тогда не спали. Пережитое горе – страшное внезапностью и жестокостью людей, живших бок о бок, разрушило все: и налаженную