спустился по лестнице, взял пальто и, не надевая, пошел к выходу.
– До свидания, – сказал он «церберу», но тот уткнулся в газету, не ответил. Всё ещё злился.
Он вышел на Страстной бульвар и медленно направился в сторону Пушкинской площади. По ту и по другую сторону бульвара жилых домов не было, в эту пору окна оказались тёмными, и стояла такая тишина, будто во всём мире только и было, что этот бульвар и он, Тимофей. В слабом свете фонарей голые деревья казались тенями. На скамейках одеялами лежал вчерашний снег. Тимофей снял перчатку, зачерпнул рукой снег и стал его есть. Совсем как в детстве. Мама – он давно позабыл её лицо – говорила ему: не ешь снег, заболеешь. У него действительно было слабое горло, и ангина частенько донимала его, даже летом. Потом ему удалили гланды, и с возрастом это прошло. Теперь уже мама ничего не скажет. Ничего и никогда. Как давно уже никто не может ему сказать: не делай этого, не делай того. А лучше не стало. Вот ещё Иван Иваныч. Может, не нужно было к нему ходить. Ничем он ему не помог, а понимание, что человек обречён, оптимизма не прибавляет. «Хороший был человек Иван Иваныч», – подумал Тимофей и о вдруг поймал себя на том, что размышляет в прошедшем времени. В лаборатории все любили Иван Иваныча, и работник он хороший. Замена, конечно, найдётся, сколько их, молодых, подпирают «стариков», пора давать им дорогу.
Так, размышляя, шёл он под тихо падающим снегом с каким-то новым, томящим чувством в груди. Нет, не только Иван Иваныч и предстоящая ему операция, что-то ещё, другое, беспокоило его. Что? И вспомнилось: Маша. Она же совсем девочка, только в прошлом году окончила школу. Почему-то никуда не поступила. Почему? Троечница? Посредственность? Не хватило баллов? Нет, так о ней не скажешь. У неё довольно живой ум, она находчива, за словом в карман не лезет. Какие-то домашние обстоятельства? Но внешне у них всё благополучно. Надо будет спросить. Маша. Задела она его сердце, эта юная особа. Давно с ним такого не случалось. Была когда-то, как говорят, первая любовь, но, раз обманувшись, он не стал повторять ошибок и сторонился женщин, хотя замечал: имеет успех. И вот эта девочка. Ему уже тридцать пять, ещё немного – и старость. А она совсем ребёнок. Её жизнь только начинается: лёд и пламень. Лёд и пламень – глуповатые романтические красивости. Не жизненно. А жизненно то, что вот идёт он ночью по бульвару и думает об этой девочке. И ему приятно думать о ней. И он знает, что в любой день, хоть завтра, он может пойти в Хлебный переулок и увидеть её, говорить с ней, может быть, взять её руку в свои и ощутить тепло её молодости. От этой мысли ему стало хорошо. Мороз крепчал. Зябко передёрнув плечами и подняв воротник пальто, Тимофей зашагал быстрее. Решил: завтра он непременно побывает в Хлебном переулке.
Но в Хлебном переулке ему не довелось быть ни на следующий день, ни в какой другой на этой неделе. Случился сбой при очередном испытании «изделия», и Сергей Павлович установил круглосуточный рабочий день, отменив выходные, отгулы и отпуска. Декабрь был на исходе. До срока, назначенного самим Королёвым в ответ на заданный ему на Старой площади вопрос «когда?», оставалось всего ничего, и то, что он так круто закрутил гайки, можно было понять. Если