здался тихий щелчок. Преследователь коротко всхлипнул и плашмя рухнул вперед. Тело его замерло на мостовой, из-под головы медленно-медленно стала разливаться блестящая, темно-бордовая лужа.
Я вздохнула и почувствовала, как «рука», сжимавшая желудок, моментально убралась.
– Ладно, – сказал Сережка, щелкая пультом, – пора спать. Завтра рано вставать.
Видик начал перематывать кассету.
– Все-таки мне больше нравится, когда все хорошо заканчивается, – зевнула, потягиваясь, Катя.
– Мне тоже, – согласилась Юля.
– И мне, – пискнул из угла Кирюшка.
– Не понял! – моментально отреагировал Сережка. – А ты что здесь делал?
– Кино смотрел, – заявил мальчик, вылезая из укрытия.
– Совсем офонарел, – возмутился старший брат, – завтра в школу, в семь вставать!
– Ну и что, – ответил младшенький, – а тебе на работу, и тоже в это время из кроватки вылезать!
– Что позволено Юпитеру, не позволено быку, – вскипел Сережка, – между прочим, мне двадцать пять, я женатый человек и имею право делать, что хочу, а тебе еще и двенадцати не исполнилось, и ты обязан соблюдать режим. Марш в кровать!
– Нет такого закона, – занудил Кирюшка, – чтобы женатому человеку разрешали смотреть телик, а холостому – нет. Скажи, мамуля!
Катя вздохнула, но, решив не вмешиваться в спор, миролюбиво заметила, выходя из комнаты:
– Давайте лучше чаю попьем.
– Вечно ты ему потакаешь, – не успокаивался Сережка, – меня так в одиннадцать лет от видика в девять вечера каленым железом прогоняли.
– Когда ты был в возрасте Кирюшки, – хихикнула Юля, тоже уходя из гостиной, – видаки стояли дома лишь у членов Политбюро, и тебе скорей всего злая мать не давала смотреть «Спокойной ночи, малыши».
Сережка, не найдя, что сказать, молча смотрел вслед жене. Кирилл хихикнул:
– Жуткое у тебя было детство, Серый!
Старший брат побагровел и уже хотел отвесить подзатыльник младшему, но тот ужом скользнул в приоткрытую дверь, и из кухни незамедлительно донесся его звонкий голос:
– Ух ты, какой тортище! А можно мне так отрезать, чтобы на куске и розочка и шоколадка оказались?
– Сейчас просто положу шоколадку вот сюда, – пообещала Катя.
Сережка вздохнул.
– Иди скорей чай пить, – подначила я его, – а то Кирюхе крем со всего торта достанется.
– Ну и пусть, – буркнул Сережка, поднимаясь, – сами потом плакать будете, когда парню четырнадцать стукнет. Уже сейчас никого не слушает, дальше будет только хуже…
Бубня себе под нос, он двинулся на кухню. Я с наслаждением вытянула ноги на диване и зевнула. Сережа трогательно любит Кирюшу и готов ради него, не задумываясь, босиком в огонь, но иногда у старшего брата случаются припадки занудства. Сегодня их жертвой пал Кирка, а неделю назад Сережка налетел на Катю, требуя, чтобы та немедленно отдала свою машину в ремонт. Бедная подруга отбивалась как могла, но старший сын почти изрыгал огонь, живописуя ужасное техническое состояние «Жигулей». Вообще говоря, он прав. Руль в Катиной тачке не только поворачивается по кругу, но еще и ходит вверх-вниз, как штурвал у истребителя. Может, для самолета это и хорошо, но гаишники отчего-то бледнеют, увидев такой трюк.
Добавьте к этому почти полностью отвалившийся глушитель, помятое левое крыло, «лысые» шины и постоянно вываливающуюся из гнезда зажигалку…
Впрочем, приступы Сережкиного занудства связаны всегда с одним фактором. Парень работает в рекламном агентстве и, когда получает заказ, расцветает, словно кактус. Если же клиенты не спешат в офис – начинаются проблемы у нас дома.
На диване было очень уютно, за окнами мел ледяной декабрь. На календаре пятое число, а на градуснике почти минус тридцать. Но дома тепло, уютно и даже бодрая перебранка, доносящаяся с кухни, совершенно не раздражает. В голове вяло толкались мысли – что приготовить завтра на обед? Макароны по-флотски или гуляш с картошкой?
– Эй, Лампа, – раздалось над головой, – иди в кровать, а то сейчас на диване задрыхнешь, в антисанитарных условиях.
Лампа – это я, меня зовут Евлампия, и домашние сделали от имени кучу производных: Лампочка, Лампадель, Лампидусель, Лампец, – как только меня не называют, просто мрак. Но я абсолютно, совершенно, невероятно счастлива. Впрочем, так было не всегда.
Еще этой осенью я влачила жалкую жизнь больной, никчемной и ничего не умеющей богатой дамы. И звали меня в той, другой жизни – Ефросинья. Имечко это мне дал отец, профессор математики. Так звали его мать, которую я, кстати сказать, никогда не видела. Да это и неудивительно, ведь появилась я у родителей поздно и была единственным ребенком. Мамочка – оперная певица – сделала все, чтобы любимая дочурка никогда не знала горя. Меня выучили играть на арфе, отдали в консерваторию, а после пристроили в филармонию, где чадо благополучно протосковало до замужества. Артистическая карьера не задалась, славы и денег я не имела. Впрочем,