0:1 – я вдруг увидел возможность с левого инсайда догнать уходящий за лицевую мяч. Догнал – и под очень острым углом пробил мимо вратаря, который мне навстречу выскочил. Мяч о дальнюю штангу ударился – и отскочил прямо в сетку.
Я часто заставал защитников врасплох – значит, бывал эффект неожиданности в том, что я на поле чудил. А все равно потом про меня говорили: лень, поза…
Возможно… Но из такой вот лени или позы я иногда выскакивал, как из засады.
Потом, я же тебе говорил: не все знали – а мне зачем признаваться, пока играл? – у меня плоскостопие. После тяжелой игры я еле плелся – шаг, бывало, лишний сделать больно. И кроссы в предсезонный период старался не бегать.
Я обычно мог хорошо отыграть игру лишь в своем, для себя найденном режиме – и к нему себя готовил, правда, иногда не то чтобы сачковал, но, дело прошлое, подходил несерьезно. Хотя неготовый лучшим образом в отдельных случаях играл даже лучше, чем перетренированный.
В игре я искал момент – то есть находил в большинстве случаев такие ситуации, в которых мое непременное участие только и могло привести к голу.
За мячом, с которым не видел возможности что-либо конкретное сделать, я и не бежал, как бы там трибуны нервно на это ни реагировали.
Но за тем мячом, с которым знал, что сделаю для необходимого в игре поворота, для внезапного хода, я бежал, уж бедных своих ног не жалея, и к такому мячу редко опаздывал. Мои партнеры на меня реже обижались, чем сидящие на трибунах специалисты и зрители. Правда, и партнеры не всегда меня понимали. Но я на них в обиде не бывал. Иногда только сердился. Но про себя.
Я стоял – берег силы. Но берег-то для момента, в который мог сам забить или отдать такой пас партнеру, чтобы он больше не жалел о времени, потраченном на ожидание от меня мяча.
Все, что возможно, что казалось мне возможным сделать на поле, я уж пытался, скажу тебе, сделать на совесть, что бы там ни говорили: стоит, мол, он, и прочее…»
С другой стороны, некоторая вялость – в молодости иногда и душевная – коренилась в самом складе характера Эдуарда.
Бобров как-то сказал мне, что ненавидел себя, когда не мог сделать задуманного. И я понял, что это касается не только игры – мы разговаривали в красногорском госпитале незадолго до кончины Всеволода Михайловича.
От Эдуарда Анатольевича, с которым я общался несравнимо чаще и продолжительнее, чем с Бобровым, я ничего подобного и не ожидал услышать.
Недовольство собой или другими из него выплескивалось в редчайших случаях. Но уж с такой непосредственностью! Однажды в молодые годы он самовольно ушел с поля во время матча, а изумленному и возмущенному Маслову буркнул: «Вы лучше всех остальных научите играть!» А вообще-то к промахам партнеров был поразительно для премьера терпелив. Наоборот, успокаивал – помню, как из-за удара Геннадия Шалимова мимо ворот из выгоднейшей позиции в Киеве торпедовцы лишились ничьей с лидером, необходимой им для турнирного куража в сезоне шестьдесят восьмого, и неудачник в слезах твердил, что бросит