случаях никто не может ответить на вопрос – почему?
– Прямое попадание, – сказал кто-то за спиной Саши, и ему не возразили.
Все было безумно просто, тупо, бессмысленно…
Погибших похоронили в одной могиле, у кривой березки, возле песчаного карьера с озерцом, где еще совсем недавно купались Адам и Саша. В могилу бросили и горсть земли из воронки, которая осталась, видимо, на месте прямого попадания в Адама…
– Нет, все равно будем еще искать! – сказал Грищук после похорон и троекратного залпа над свежей могилою.
Искали до глубокой темноты, но никого и ничего не нашли.
– По машинам! – наконец скомандовал Грищук.
Александру, как куклу, подняли в фургон к медсестрам. Она крепко прижимала к себе хромовый сапог и за весь долгий ночной марш по ухабистым дорогам никому не сказала ни слова и не ответила ни на один вопрос. И на похоронах, и во время долгих поисков, и потом, в машине, она не кричала, не плакала, не билась в истерике. А фотографии, собранные в воронке, Грищук положил в полевую сумку, висевшую у нее через плечо. Сначала хотел было обтереть с них землю, а потом не стал, открыл сумку и сунул так, необтертые: земля-то на них непростая…
Горе настолько ошеломило Сашу, что последующие дни она жила неосознанно, двигалась механически, молча, и никто не знал, заговорит она или нет. Пока однажды ночью соседки не проснулись от глухих рыданий и иступленного хрипа:
– Нет! Нет! Нет!
Оказалось, что Саша плакала во сне, а когда ее разбудили, вытерла слезы и тихо сказала:
– Простите, девочки! «Простите» было первое ее слово в совершенно ином для нее мире – без Адама. С того дня Саша заговорила, но лишь односложно: «да», «нет», «не знаю», «возможно». Это последнее слово она употребляла наиболее часто, почти как ее мама слово «мабуть».
Во время операций Саша, как всегда, действовала четко и быстро, работала со всеми хирургами подряд, никому не отдавая предпочтения. Она была безучастна к сыплющимся со всех сторон добрым словам, а в свободное время смотрела в одну точку… И никто ничего не мог с этим поделать. Все понимали, что состояние ступора у Александры надолго, и никто не лез к ней с задушевными разговорами. О чем? О том, что жизнь продолжается? О том, что был Адам, а теперь его нет… Об этом много не поговоришь.
Наверное, Саша была на восьмой или на девятой неделе беременности, она этого точно не знала. Зато Грищук по косвенным признакам определил, что пора ей демобилизовываться на законных основаниях[2]. Почему он и вызвал Сашу к себе в штабную палатку, притом вызвал официально, через вестового. И принял ее вполне официально.
– Так, товарищ старшая операционная сестра, прошу подать мне рапорт об увольнении в запас в связи с тем, что ждете ребенка.
– Но… – хотела возразить Саша.
– Не нокай, не запрягла! У меня родная мать акушерка, я все ваши дела насквозь и навылет знаю!
– Но…
– Не нокай! Завтра мы тебя комиссуем.