художником и расписала нам ширмы удивительными орнаментами, цветами, птицами и садами. В результате все действие обеих пьес происходило как бы в Эдеме. По делу, конечно, полагалось не так, но я ничуть не жалела, потому что Варварины ширмы – это было в нашем спектакле едва ли не самое красивое. Любочка, когда поняла, что и без нее обойдутся, сразу же стихла.
Илья после подошел ко мне и сказал, что, может быть, не надо всех раздражать и от роли ему надо отказаться, но я схватила его за руки и так горячо убеждала в его талантах, что он малиново покраснел и все норовил у меня руки забрать.
Роль старика-генерала получил Левонтий Макарович Златовратский, а девицу, в которую он влюбился, играла Надя. Там по роли полагается такой лукавый сорванец, и Надя вроде бы хорошо подходила, но она все время переигрывала и играла уж вовсе мужиковатую кавалерист-девицу Дурову, в которую влюбиться положительно невозможно, разве только окончательно сойдя с ума.
Я пыталась их всех выстроить и образовать хоть какое-то подобие порядка, но получалось у меня, признаться, плохо. Все кричали друг на друга, ругались, доказывали, что именно они делают все правильно, а остальные, сговорившись, им мешают. Все скопом сетовали на отсутствие нового гордеевского управляющего. Получалось, что он мог с блеском сыграть любую роль и развязать любой, самый запутанный узел. Я в такие всесторонние таланты как-то не слишком верю, но возражать не стала за отсутствием предмета. Леокардия старалась мне помогать, но она совсем не понимает в театре («Была один раз – не понравилось! – отрапортовала она мне с самого начала. – Много суеты, мало идей!») и попросту не знала, что делать. Однажды заглянула на репетицию Николашина мать – Евпраксия Александровна, и с этой минуты все пошло на лад. Право, не знаю, как это у нее получалось. Командовала по-прежнему я. Она не особенно часто вмешивалась или давала советы. Просто сидела где-то сбоку и иногда что-то негромко комментировала. И эти ее комментарии всегда оказывались как-то удивительно к месту, и все разом их признавали (даже ее собственный надменный сынок, который до той поры вообще ничьих советов не слушал).
Илье мы смастерили шикарный мундир и кивер (в основном все делали Надя и Варвара, но проект был общий). Он облачился в костюм, заговорил, плавно повел рукой… Черный кудрявый чуб выбивался из-под кивера, изюмовые глаза мягко блестели… Всем сразу стало ясно, что выбор мой был правилен, и не очароваться этим гусаром, который совершил столько подвигов и одновременно может быть вот таким милым и нежным, просто невозможно.
На следующий день инженер Печинога принес и молча отдал мне сборник стихов, заложенный какой-то желтой бумажкой. Я раскрыла сборник, увидела стихи Дениса Давыдова и сразу поняла и одобрила мысль инженера: все правильно – такой гусар обязательно должен петь романсы. И обязательно на стихи Давыдова.
Но Печинога! С вечера он был на репетиции. Книги у него хранятся дома, на прииске. Получается, он в ночь верхами выехал