х – не в счёт:
застыв, каменеет путь.
Лишь к зрелому зрению притечёт
вещей вожделенная суть.
Ничто же мне мелко. По золоту лью –
огромным пишу всё равно,
любя, дорожа им, не ведая, чью
душу отпустит оно.
Круги моей жизни всё шире и шире –
надвещные – вещие суть.
Сомкну ли последний? Но, видя в мире
суть, я хочу рискнуть.
Покуда вкруг Господа, башни веков,
не вскинется дней моих тьма…
Не знаю лишь – сокол я, вихрь с облаков,
высокий ли стих псалма.
Я помню братьев, что в сутанах строгих,
в монастырях, где лавр цветёт весной…
О юных грежу Тицианах многих,
Мадоннах их. – И в них пылает Бог их
Неопалимой Купиной.
А в самого в себя склоняясь, вижу:
Мой тёмен Бог: в меня пустивши корни,
безмолвно ими пьёт мои же соки.
Всего и помню я, что к выси горней
Его теплом расту, оставив ниже
побеги – там, где ходит вихрь высокий.
Твой образ пишем мы не выбирая:
Ты – Свет Рассвета, брезжащих Начал.
Из тех же чаш, где краски, растирая,
мешал святой, лучи сияют Рая:
берём их – в них Тебя он умолчал.
Мы воздвигаем пред Тобой иконы:
в тысячи стен – один иконостас.
И если сердцем видим, умилённы, –
в ладони лик Твой прячем в тот же час.
Люблю мечтать на грани помраченья,
когда в глубины погружаюсь духа,
что жизнь прошла, как в давних письмах глухо
упоминание, как без значенья
туманный смысл преданья и реченья.
Тогда пространства вечного черты
я вижу вдруг, где жизнь вторая в силе.
И я расту из темноты,
шумя ветвями на своей могиле,
где вижу сон, что видел мальчик, или
– так мощно тёплыми корнями схвачен –
печально пел, и в пенье сон утрачен.
Господь, сосед, когда тебя бужу
сердцебиеньем, Боже, – замираю:
услышу ли Твоё дыханье? Знаю,
ведь Ты один. Я в зал вхожу.
Кто даст воды Тебе? Я – рядом, весь
вниманье, слух. И – жаждущий – Ты всюду.
Не сплю я, слушаю. Яви мне чудо.
Я – здесь, я – здесь!
Случайно мы разделены стеной,
но тонкой, Боже. Слух что страх:
я позову, иль это голос Твой – она во прах
падёт, хоть голос тих.
Стена во тьме – из образов Твоих.
Имён Твоих. Икон. И вот – лампада:
чуть вспыхнет свет, каким должны гореть
глубины духа, чтоб Тебя узреть, –
свет бьётся тщетно в серебро оклада.
И чувствам, вне Тебя, погаснув, надо,
как на чужбине, тихо умереть.
Когда б хоть раз так в сердце тихо стало…
И всё случайное, всё, что мешало,
всё приблизительное, хохот рядом,
все чувства с их неугомонным адом,
я смог бы выгнать бодрствующим взглядом…
Тогда б я мог Тобой, Единым Садом
тысячелистным, на краю Вселенной –
на миг улыбки мимолётной – стать,
чтоб жизни всей вернуть Тебя мгновенно
как Благодать.
Живу, под веком подводя черту:
И вихрь – с листа, где Бог, и ты, и я
всё исписали. Кто ж тот ветер – чья
рука листает книгу на лету?
Сверкнёт зарница со страницы новой –
и снова целого даны черты.
Безмолвные, друг друга силы Слова
оглядывают, как из темноты.
Я вычитал из Слова Твоего
безмолвного, из жестов понял,
какими Ты лепил нас, мял в ладони
(лучистые, теплы, премудры жесты) –
Вслух было: жить! А умирать… и здесь Ты
запнулся, тихо повторяя: быть.
Но человек не умер – нет, его
убили. Бездна нам открылась вместо
сфер, не сумевших всплыть:
ведь только крик был, больше ничего.
А голоса,