под ногами. Я часто просил отца рассказать о предках, чьими портретами были увешаны стены, о пыльных трофеях, завоеванных теми, с кем я состоял в родстве, – подписи под ними прямо указывали на мою связь с этими давно сгинувшими частицами моей плоти и кости.
Но, как бы я ни любил дом, море я любил больше – за его вечную переменчивость, за то, как сверкало на его глади солнце, и за то, как оно отражало малейшее настроение неба. Даже когда я был еще ребенком, море шепталось со мной, шепталось и разговаривало на языке, который, как мне казалось, понимал я один. Оно обнимало меня теплым течением; оно растворяло ярость, когда я был зол на весь мир; оно догоняло меня, когда я бежал по берегу, сворачиваясь вокруг моих голеней, искушая меня идти все дальше и дальше, пока я не стану частью его бескрайнего простора.
– Я хочу запомнить все, – сказал я однажды Эндо-сану. – Хочу помнить все, к чему прикасался, что видел и чувствовал, чтобы оно никогда не потерялось и не стерлось из памяти.
Он посмеялся, но понял.
Отец женился на моей матери, Хо Юйлянь, вторым браком. Ее отец присоединился к массовому исходу в Малайю из китайской провинции Хок-кьень[17] в поисках богатства и возможности выжить. Тысячи китайцев приезжали работать на оловянных рудниках, спасаясь от голода, засухи и политических потрясений. Мой дед сколотил состояние на принадлежавших ему рудниках в Ипохе, городе в двухстах милях к югу от нас. Младшую дочь он отправил в монастырскую школу на улице Лайта в Пенанге, подальше от работавших на него грубых кули.
Отец встретил мать, успев овдоветь. Его жена Эмма умерла, рожая Изабель, их третьего ребенка, и, думаю, помимо прочего, он подыскивал детям приемную мать. Юйлянь познакомилась с отцом на приеме, устроенном сыном китайского генерального консула Чонга Фат Цзы, пекинского мандарина. Ей был семнадцать, ему – тридцать два.
Женитьба отца вызвала в пенангском обществе скандал, но его богатство и влияние многое упростило. Моя мать умерла, когда мне было семь, и, если не считать нескольких фотографий, у меня остались о ней смутные воспоминания. Я старался удержать эти тающие образы, затихающие звуки голоса и исчезающие ароматы, дополняя их услышанным от братьев с сестрой и слуг, которые ее знали.
Мы, четверо детей семьи Хаттон, выросли почти сиротами: после смерти моей матери отец с головой ушел в работу. Он часто ездил в другие страны навестить оловянные рудники, плантации и друзей. Он регулярно садился в поезд на Куала-Лумпур и проводил там по несколько дней, управляя отделением фирмы, расположенным прямо за зданиями суда. Казалось, компания стала его единственным утешением, но брат Эдвард как-то заявил нам, что отец завел там любовницу. В тогдашнем нежном возрасте я понятия не имел, что это значит, а Уильям с Изабель захихикали. Я несколько дней донимал их с расспросами, пока меня не услышала наша ама[18] и не заявила: «Айя!