и он не вызывал у нее подозрений. С кем она спокойно пошла на крышу, как ходила, возможно, не раз.
– Не раз? – Егор вспомнил вчерашний подслушанный разговор. – Не раз…
– Егор Алексеевич, вы что-то вспомнили?
– Я не знаю, Инна. Может, это совсем не важно.
– Но вы все равно скажите нам.
У Шатохиной зазвонил сотовый в кармане. Егор перевел дух – он совсем не хотел рассказывать о том, что случайно подслушал разговор двух девиц на крыше.
– Приезжай. – Инна отложила телефон. – Федь, там голубцы остались? Дэн приедет злой и голодный. Так что вы там видели, Егор Алексеевич?
– Я вчера вышел на крышу подышать. Я не видел девушек, они были с другой стороны воздуховода. И вот одна, Соня, говорила этой… Маше… чтобы та меня охмурила. Перечислила всех, кто может попытаться сделать то же самое, и сказала… сказала, что ни у кого больше нет шансов. Потом они ушли. То есть если она дружила с этой Соней, то, возможно, именно с ней она и была?..
– Это один из вариантов. – Федор достал из холодильника кастрюлю. – Пять штук осталось, поставлю на подогрев. Завтра навертишь новых, Ин.
– Побойся бога, Федор. Завтра Восьмое марта, так что вы с Дэном попали, готовить вам придется. – Шатохина посмотрела на кота. – Да, смерть придает нашей жизни значение. Кто знал Машу Данилову до этого? А теперь ее портрет поставят в холле, завалят умирающими цветами и трижды никому не нужными плюшевыми игрушками, свечки кто-то притащит, сто пудов. Она своей смертью добилась того, чего никогда не могла добиться при жизни – внимания и сочувствия. Сожаления даже. Ведь когда Шаповалова пинала ее, или что-то не удавалось в личной жизни, эта Маша небось думала: вот возьму и умру, и тогда все они пожалеют. Будут стоять и плакать у гроба, например. И угрызаться, что не ценили. Ведь думала же она такое, каждый из нас хоть раз в жизни примерял на себя это дерьмо с гробом и венками. Как будто можно умереть временно – полежать маленько в гробике, а потом встать и жить дальше, и все будут тебя на руках носить. Я думаю, вся ее никчемная жизнь не стоила того, что дала ей смерть.
– Ин, ты чего? – Егор, сам того не замечая, вдруг перешел на «ты», настолько его потряс цинизм сказанного. – Если ее убили, это не было ее выбором.
– Да, не было. Но это не отменяет того, что я сказала. Она была типичной неудачницей: в тридцать два года ни семьи, ни образования, ни карьеры, ни стремлений к чему-то, кроме желания найти богатого мужика, который будет ее содержать и ей больше не придется работать. Но с каждым годом она становилась старше и ее шансы на рынке невест падали, а прЫнц все не появлялся, и вдруг такой подарок судьбы – новый директор, молодой, симпатичный и печальный. Я боюсь даже думать, какими фантазиями оброс ваш образ, Егор Алексеевич.
Она не утратила ни грамма самообладания, не назвала его по имени и на «ты», хотя Егор сделал шаг, но он начальник, и шага оказалось мало, они оба знали правила игры.
– Можете со мной на «ты» и просто