сколько месяцев он не ел мясного? Или лет? А горячего мясного? А домашнего, горячего и мясного, приготовленного заботливой хозяйкой, чистого, ухоженного дома? Он уж и не помнит. А автор знает, что было это как раз на заре перестройки, в тот самый год, когда умерла жена Петра Сергеевича Васильева, ныне просто Суглинка, то есть, что-то около 15 лет назад. А как далеко от нынешнего уютного подвала это было, в каком селе или городе, этого и автор не знает.
Или вот, Гайковёрт, а попросту, Вёрт – недовольно ворчит, показывая на кильку, что раньше килька была действительно в томате, а не в розовой, жиденькой водице. Он ещё помнит, какой была килька. Да и как не помнить – вон сколько раз ею было закушено бутылок-презентов от довольных клиентов. Был Мастер с большой буквы, совсем недавно был, да весь и вышел. Голова теперь не та и руки не те. Только и помнит эта голова бывшую кильку и совсем невдомёк ей, что дочь его, безумно любившая отца, назло всем стала наркоманкой, и чтобы раздобыть дозу торгует теперь собою всего в каких-то семистах метрах от его дома-подвала.
Или вот, Узел – вечно угрюмый, никогда не улыбающийся тип. Кто он? Откуда? Как зовут? Почему, Узел? Да он и сам толком не помнит своего прошлого, только отрывки какие-то – то ли воспоминания, то ли фантазии: вот он с женщиной под руку – жена ли, любовница ли? А вот он что-то чертит за кульманом. Да неужели же эти пальцы с въевшейся грязью, ставшей частью его плоти, с обкусанными ногтями, в царапинах и нарывах водили когда-то карандашом по девственно чистому ватману? И вдруг, словно в темноте вспыхивает луч прожектора и заливает всю округу мертвенно ярким светом, просвечивая всё и вся насквозь, он видит преследующий его, кажется, целую вечность взгляд детских необъятных карих глазищ и в мозг его вонзается жалобный детский скулеж: "дяденька, не надо, дяденька, не надо", а он в пылу страсти разворачивает эту соплюху одиннадцатилетнюю, которую угораздило забрести в подвал в поисках своего Барсика, и стаскивает, что там на ней было, и задирает, что там на ней есть, и сзади, и сзади её, а грязные пальцы мнут, терзают вздрагивающее хрупкое тельце. И никакого крика, и никакого плача, только жалобный щенячий скулёж. Господи! Да было ли это на самом-то деле? Залить, залить сивухой и забыться, и ничего не помнить, и ничего не знать.
Хруст разлил напиток по бокалам. Хруст – новенький в этой компании – волосы после последней отсидки ещё не отросли. Новенький, но сразу взявший на себя старшинство и бразды правления группой. Это он на зоне был в вечных шестёрках, а здесь он старший и непререкаемый авторитет. А кто перечить станет, немедленно перо в бок получит.
Выпили. Занюхали. Закусили. И потекла беседа. Банкет начался.
2.
Свадьба и пела и плясала и закусывала. И пила тоже. Причём если некоторые закусывать забывали, то выпивать почему-то не забывал никто. Даже жених, несмотря на то, что весь вечер с его лица не сходило чуть заметное, удивлённо-вопросительное выражение, как будто он, так и родился со знаком вопроса на лице. И непонятно