дорогая моя».
Она положила кисть и сказала:
«Это не талант, Эндрю. Это симптом. Это значит, что уже немного осталось».
«Немного? – не понял я. – Немного – чего?»
Лиззи сделала вид, что не расслышала вопроса, а я не стал повторять – между нами не было принято настаивать на чем бы то ни было.
«Это твоя сестра Кэтрин, – сказала Лиззи. – Разве ты не узнал ее?»
Теперь, когда Лиззи сказала, я, конечно, узнал черты Кэтти в этой девушке. Так моя сестричка могла бы выглядеть, если…
«А ты говоришь, что у тебя нет таланта, – пробормотал я. – У тебя удивительная фантазия».
Я подумал тогда, что Лиззи, видевшая, конечно, фотографию трехлетней Кэтти в моем семейном альбоме, представила себе, какой бы она стала, если бы выросла.
«У меня вообще нет фантазии», – возразила Лиззи и добавила: «Давай больше не будем говорить об этом».
И мы никогда больше об этом не говорили. А портрет Кэтти я повесил на видном месте – он перед вами.
* * *
– Значит, это не вы рисовали, – пробормотал Бронсон. – Извините, я перебил вас. Наверно, у вас есть и другие картины леди Элизабет…
Сэр Эндрю обвел взглядом комнату, будто видел ее впервые, покачал головой, нахмурился, он думал о чем-то, чего старший инспектор не мог себе представить, а может, наоборот, представлял лучше, чем это могло показаться хозяину.
– Здесь есть другие… другая… картина. Не в этой комнате. Пойдемте, – сказал сэр Эндрю и направился к двери, которая сама выглядела картиной, нарисованной на стене: резная бронзовая ручка, будто вправленная в золотисто-серебрянную рамочку, от которой расходились тонкие лучи, пересекавшие поверхность двери-картины и делавшие ее похожей на изображение то ли индейского, то ли африканского солнечного божества. Сэр Эндрю повернул ручку, нарисованное солнце вспыхнуло и погасло, дверь открылась в комнату, где лампы не горели, и картины, висевшие на стенах, освещались только проникавшим сквозь большие, выходившие в сад, окна светом полной луны, поднявшейся уже довольно высоко и сменившей цвет с желто-безжизненного на ослепляюще-белый.
Бронсон вошел следом, он ожидал, что хозяин включит освещение, но сэр Эндрю прошел к одному из окон, выглянул в сад, будто хотел удостовериться, что никто не заглядывает в дом, и остался стоять, опершись обеими руками о широкий подоконник. В полумраке трудно было разглядеть выражение его лица, но можно было понять, по крайней мере, что смотрит сэр Эндрю на большую – футов восьми в высоту – картину, не висевшую на стене, в отличие от прочих, а стоявшую на мольберте и расположенную так, что свет луны позволял видеть изображение, не особенно даже напрягая зрение, тем более, что краски, похоже, имели в своем составе фосфор или иное подобное вещество. Бронсону показалось, что нарисованное кресло чуть светилось, и чуть светились белые занавески, а лицо женщины, сидевшей