в том, чтобы залезать на всю мебель, вскарабкиваться с комода на гардероб и обходить всю комнату поверху, ни разу не коснувшись пола. Стоя в дверях, Мари стонала:
– О, ми-исс, ми-исс! Madame votre mère ne serait pas contente![38]
Мама, конечно, и понятия не имела о том, что происходило.
Если бы только она вдруг зашла, ей достаточно было бы поднять брови и сказать:
– Агата! Почему ты еще не в постели? – И через три минуты я была бы в постели как миленькая, без дальнейших понуканий. Но Мари никогда не ябедничала на меня; она умоляла, вздыхала, но никогда не доносила. Так, не завоевав моего послушания, она завоевала мою любовь. Я очень любила ее.
Только один раз я по-настоящему огорчила Мари, но совершенно невольно. Это случилось после возвращения в Англию. Мы спорили о чем-то вполне мирно. Под конец, отчаявшись убедить Мари в своей правоте, я сказала:
– Mais, ma pauvre fille, vous ne savez donc pas que les chemins de fer sont...[39]
И вдруг, к моему удивлению, Мари разразилась слезами. Я уставилась на нее в полном недоумении. Сквозь всхлипывания донеслось: да, она действительно «pauvre fille». Ее родители были бедными людьми, не такими богатыми, как у мисс. У них было кафе, в котором работали все их сыновья и дочери. Но это не gentille[40], не bien élevée[41] со стороны ее дорогой мисс упрекать ее бедностью.
– Но Мари, – убеждала я, – я вовсе не имела этого в виду.
Казалось совершенно невозможным объяснить, что мысль о ее бедности вообще не приходила мне в голову и что «ma pauvre fille» я произнесла в раздражении. Бедная Мари была оскорблена, и понадобилось по меньшей мере полчаса, чтобы протестами, ласками и бесконечными уверениями в любви успокоить ее. Все в конце концов уладилось. В будущем я изо всех сил старалась никогда больше не употреблять это выражение.
Думаю, что, оказавшись в Торки, Мари первое время чувствовала себя неуютно и тосковала по дому. Естественно, ведь в отелях, где мы останавливались, всегда было много горничных, нянь, гувернанток, переезжавших из страны в страну, и она не чувствовала себя оторванной от семьи. В Англии она попала в окружение сверстниц или девушек чуть постарше. В это время у нас служили, по-моему, молоденькая горничная и прислуга лет тридцати. Их взгляды на жизнь настолько отличались от мировоззрения Мари, что она должна была чувствовать себя очень одинокой. Они критиковали скромную простоту ее платьев, смеялись над тем, что она никогда не тратила ни одного пенни на побрякушки, ленты, перчатки и прочую чепуху.
По мнению Мари, она получала фантастически огромное жалованье. Каждый месяц она просила месье оказать ей большую любезность и перевести практически все полученные деньги матери в По. Она оставляла себе ничтожную сумму. Ей это представлялось совершенно естественным и правильным; она откладывала деньги себе на dot