на друге.
В технике Инки понимал, – по крайней мере, для пистолета хватало. Он то и дело разбирал его на части и собирал обратно, и при этом чуть ли не всякий раз аккуратно проводил напильничком по зубцу шептала, удерживающего курок на боевом взводе.
Глассис ему как-то сказал:
– В конце концов ты сделаешь спуск таким чувствительным, что в один прекрасный день эта пушка сработает прямо у тебя в кармане и поотрывает тебе копыта. Начнет пулять, едва ты только об этом подумаешь.
Инки, помню, на это только улыбнулся. Это был жилистый низкорослый человечек с бледной физиономией, с которой никак не мог соскрести черно-голубоватую щетину, сколь бы старательно ни брился. Волосы у него тоже были черные. Говорил он как иностранец, только я никак не мог решить, из какой именно страны. С Антоном Ларсеном они спелись сразу после объявления сухого закона, когда всякие шаланды и баркасы с переделанными автомобильными моторами еще играли в догонялки с таможенными катерами в заливе Нью-Йорк и вдоль джерсийского побережья, причем ни те ни другие огней не зажигали, дабы придать игре бо́льшую увлекательность. Ларсен с Инки Козаксом забирали зелье прямо с аппарата и отвозили его к Близнецовым Огням в Нью-Джерси.
Тогда-то и мы с Глассисом начали на них работать. Глассис – на вид нечто среднее между университетским профессором и торговцем подержанными автомобилями – возник откуда-то не знаю откуда в Нью-Йорке, ну а я был полисменом в захолустном городишке, покуда не решил вести менее лицемерный образ жизни. Обычно мы возили самогон обратно в сторону Ньюарка на грузовике.
Инки всегда ездил с нами; Ларсен только от случая к случаю. Ни один из них не отличался разговорчивостью – Ларсен, потому что вообще не видел смысла чего-то говорить, если не надо было сделать парню выволочку или девчонке известное предложение, а Инки – ну, наверное, потому, что ему не особо-то нравилось изъясняться по-американски. И не было случая, чтоб Инки ехал с нами и ни разу не вытащил свой пистолет, с которым тут же принимался нянчиться, что-то бормоча себе под нос. Однажды, когда мы в очередной раз безмятежно тарахтели по автостраде, Глассис спросил у него, вежливо, но настойчиво:
– И чего это ты так цацкаешься с этим пистолетом? В конце концов, таких пистолетов тысячи!
– Думаешь? – отозвался Инки, стрельнув в нас быстрым взглядом своих черных поблескивающих глазок и впервые разразившись целой речью: – Позволь тебе заметить, Глассис, – он произнес это больше похоже на «Хлассис», – что во всем мире не сыщешь двух одинаковых вещей. Люди, пистолеты, бутылки с виски – что ни возьми. Все в этом мире разное. У каждого человека свои отпечатки пальцев; и среди всех пистолетов, сделанных на той же фабрике, что и этот, нет ни одного точно такого же, как мой. Свой я отличил бы и из сотни. Да-да, и даже если б шептало не подпиливал, все равно бы отличил.
Мы не стали с ним спорить. Звучало все это вполне резонно. Он был действительно влюблен в этот пистолет, что верно, то верно. Он спал с ним под подушкой. Не думаю, чтобы за всю свою жизнь он отпускал его от себя