звуки выстрелов, немецкая брань, визг умирающих лошадей – все смешивается в один оглушительный протяжный вой, который разрывает барабанные перепонки и ввинчивается в голову. Когда уже? Ну когда?! Нет ничего хуже ожидания! Чего они медлят?!
Автомат смолкает.
А я лежу, вдавив в лицо колени, а в уши – ладони. Не открываю глаза. Если открою – выбьют. Вышибут пулями. Кажется, в меня просто не попали… Наверное, не заметили, что я жива. Сейчас добьют…
Чуть отвожу руки от ушей.
Слышу, как женщина рядом со свистом дышит. Слышу, как немцы спрыгивают с мотоциклов и неспешно обходят площадь. И слышу шепот спасительницы:
– Они только тех, кто стоял, пришибли. Кто немецкого не знал. Лежи тихо…
И я лежу. Так тихо, насколько вообще могу. Пока вдруг прямо перед моим носом не оказываются блестящие начищенные ботинки.
Я не шевелюсь.
Он не уходит.
Тогда я сглатываю и очень медленно поднимаю голову.
Немецкий офицер стоит и смотрит прямо на меня. Будто и не просто на меня, а в самую душу. Но не только он. Дуло автомата тоже смотрит прямо на меня. В самую душу, бездонной дырой черного глаза.
Глаза… Он же пулями выбьет мне глаза… Зачем я вообще на него посмотрела…
– Steh auf, – выплевывает офицер, резко вытирает губы и перемещается к другим людям.
И я покорно встаю.
Вокруг стараюсь не смотреть. Даже боковым зрением вижу разбросанные тела и внушаю себе, что им просто еще не давали приказа подниматься…
Часть немцев зашла и в магазин. Я затаила дыхание, ведь там Евдокия Игнатьевна!
И я не знаю, жива она или нет. И никогда уже не узнаю. Остальные нацисты нам приказали за ними идти. Часть в мотоциклы уселась, самые важные – в машину, а оставшиеся наш строй со всех сторон окружили и автоматы в руки взяли. Сомкнули так, что не выбраться, да и куда ведут нас – никто тогда не знал.
Но мы пошли. В магазине крики раздавались, выстрелы, позже горелым запахло, а мы шли. И я в тот момент почему-то только об одном думала: теперь мне известно, почему наша планета не светится…
Глава 3
Уже темнеет.
Деревья вокруг, кусты, люди – все сливается с небом, и с каждой минутой все тщательнее смотришь себе под ноги, дабы не упасть.
А мы идем. В обед вышли, и все идем, до вечера идем. Сначала-то бодро шли, люди переговаривались друг с другом. Кто-то смеялся, кто-то даже шутить умудрялся. А у меня внутри такая тревога росла, что с каждым шагом я все дальше от дома, от мамки с Никиткой… Как она там? Наверное, с ума сходит… Там, в Атаманке, уже наверняка коров домой гонят, бабы с работы возвращаются. Мамка Бобику хлеб в молоке размачивает, поросят кормит, кур загоняет… А мы идем.
К вечеру шум в толпе поутих. Все так вяло шагают, уставшие, злые – а передохнуть нам не дают. И на разговоры сил не осталось, каждый шаг – одышка, да если еще и при этом болтать, точно задохнемся. А немцы сами злые от такой долгой дороги. Если днем они на нас и внимания не обращали почти, то сейчас рявкают на всякого, кто рот раскрыть посмеет.
Сначала