вел себя таким образом, что эти люди готовы были вступить с ним в общение как со старым знакомым, и обычно расставались с ним друзьями. Так, он не скрывал, что с полицией ему встречаться нельзя. Он не обещал, как некий богач, «хорошо заплатить», а заранее говорил, что денег на дорогу у него нет, но – добавлял с лукавой улыбкой – найдется один-другой штоф водки, и он обещает по аршину за каждый прогон. Ямщик охотно настраивается на «шутейный» тон и со смехом уверяет кавказца, что водку на Руси меряют не аршинами, а ведрами. Тогда он вытаскивает из-за голенища аршин, достает из мешочка несколько металлических чарочек, расставляет их рядком на аршине и наполняет водкой, – вот, дескать, это и есть аршин водки. Оригинальность незнакомца располагала: в нем видели не чужака, пытающегося путем подкупа толкнуть на нарушение закона, а «своего парня», каким он, впрочем, и был в действительности. Дело же приобретало вид необычной игры, а в игре все ее участники становятся товарищами. Ощущение «неприличия» сделки исчезало, возникала атмосфера веселой дружеской затеи, а «аршин» обычно распивался совместно под задушевные разговоры о жизни русского мужика.
При всем том он, по привычке старого подпольщика, сохранял осторожность: никогда не говорил, куда направляется, и высаживался через каждые три—четыре станции, чтобы продолжить свою игру с другим ямщиком. Расставаясь не без сожаления с веселым пассажиром, очарованные ямщики, не подозревая, кем он был на самом деле, восклицали: «Приезжай к нам еще!» Так он достаточно быстро продвигался в европейскую Россию, избегая на долгом пути встреч с полицией. Этой редкостной способностью моментально сблизиться с человеком из народа и объясняется успех его дерзких побегов из отдаленных уголков Сибири.
Именно там, общаясь с людьми из русской глубинки, он своим цепким умом постигает тончайшие нюансы народной психологии. Он чувствует всем сердцем необыкновенную душевную открытость и нравственную чистоту «простого» русского человека, честность его помыслов, его равнодушие к телесному комфорту и роскоши, его преклонение перед праведным побуждением, возвышенность и благородство глубинных движений его души, его свободу от всякого своекорыстия, его готовность к самопожертвованию ради светлых идеалов, его решимость идти за тем, кто провозгласит их и поведет за собой. Он понимает, насколько близки эти душевные устремления его собственным, впитанным еще в юношеские годы и утвердившимся в революционной борьбе. Он все более глубоко сознает стойкость и крепость народного характера, его духовный потенциал и способность к великим свершениям.
И отнюдь не случайно, что сам Сталин, десятилетия спустя, высоко оценивал роль своих «сибирских университетов» как школы жизни. Он говорил об этом в беседах с французским писателем Анри Барбюсом, с другими иностранными визитерами, и конечно же – в разговорах с близкими людьми. Вот, например, одна, не лишенная по-сталински мягкой иронии, легенда. Когда ему рассказали, что актер