бросилась на кровать и снова расплакалась. – Я правда влюблена в тебя.
Он в последний раз затянулся сигаретой и аккуратно затушил ее в пепельнице.
– Твои слова тут ни при чем. Я уже отправил письмо.
Она недоуменно уставилась на него.
– Я бросил его в ящик по пути сюда.
– Нет! Нет!
Она заколотила по нему кулачками – небольно. Исходящий от нее запах секса и агрессия сказанных им слов вновь распалили желание. Он вспомнил, как слонялся по этой комнате, насадив на себя Шэрон: благодаря ее миниатюрности можно было практиковать подобные удовольствия. Испугавшись попасть в западню, из которой только-только выбрался, он схватил Шэрон за запястья и заставил посмотреть на него.
– Ты замечательный человек, – сказал он. – Ты изменила всю мою жизнь.
– Ты со мной прощаешься! – прорыдала она. – А я не хочу прощаться!
– Я тебе напишу. И все расскажу.
– Нет, нет, нет.
– Неужели ты не понимаешь, что это другое? Я уважаю тебя как личность, но я не влюблен в тебя.
– Лучше бы мы с тобой никогда не встречались!
Она упала в изножье кровати. Охватившая его жалость была бесконечно реальнее порыва уйти в солдаты. Он жалел Шэрон за то, что она такая маленькая и так его любит, и за то, что по его милости она очутилась в логическом тупике, и за то, что по иронии судьбы благодаря ей Клем стал человеком, который ее бросит, ведь именно она познакомила его с новыми экзистенциальными формами познания. Ему хотелось остаться и все объяснить, поговорить о Камю, напомнить ей о необходимости морального выбора, растолковать, сколь многим он ей обязан. Но он не доверял своей животной сути.
Он наклонился к Шэрон, зарылся лицом в ее волосы.
– Я правда тебя люблю, – сказал он.
– Любил бы, не уходил бы, – зло и звонко ответила Шэрон.
Он прикрыл глаза и моментально задремал. Клем разлепил веки.
– Ладно, пойду к себе, собираться.
– Ты разбиваешь мне сердце. Надеюсь, ты это понимаешь.
Единственный выход из западни – проявить силу воли, встать и уйти. Он открыл дверь, услышал, как Шэрон крикнула: “Подожди!” – и этот крик почти разбил ему сердце. Он закрыл за собой дверь, и грудь сдавил спазм, в котором он с удивлением опознал рыдания. Они вырвались совершенно независимо от него, неудержимые, точно рвота, но менее привычные – он не плакал с того самого дня, когда убили Мартина Лютера Кинга. В соленой пелене он сбежал по лестнице, покрытой отсыревшим ковром, мимо гулкого буханья Who, в котором сейчас отчетливо слышались высокие частоты, сквозь едкий запах утренней травы в общих комнатах, и очутился в холодном сером переулке Эрбаны.
Через пять часов на автобусной станции (уже повалил снег) он сдал сумку и гигантский чемодан, который волок по кампусу, представляя, что это тренировка перед лагерем новобранцев, и занял одно из последних мест в автобусе до Чикаго. Место было возле прохода, в глубине половины для курящих, на сиденье сразу за Клемом надрывался ребенок. Клем так сильно скучал по Шэрон, так неотвязно мучила его последняя