сентиментализме невозможно. Это текст от лица сентименталиста-исследователя, в нём буквально проговорены те основания, на которых Карамзин создаёт новую русскую литературу как европейскую. По словам Андрея Зорина, «Письма» «стали для русского читателя в столицах и провинции беспрецедентным источником новых эмоциональных матриц»[112]. Опыт, полученный Карамзиным в заграничном путешествии, позволил ему создать и «Бедную Лизу», которую нужно воспринимать уже в этом новом эмоциональном контексте – как ярчайшее его выражение, краткий манифест, оказавший воздействие на целое поколение.
Почему говорят, что Карамзин придумал русский литературный язык?
Если о «Бедной Лизе» обычно говорят, что она начинает русскую прозу (при этом в расчёт не принимаются ни романы и повести русского классицизма, ни тем более древнерусская литература), то карамзинская работа в целом заслуживает у филологов ещё более высокой оценки: его называют иногда реформатором, а иногда и основоположником русского литературного языка – хотя гораздо чаще ту же роль отводят Пушкину. Что же лежит в основе этой оценки?
Прежде всего это разнообразие задач, которые Карамзин решал. Ещё убеждённый поклонник Карамзина Пётр Шаликов отмечал, что «Марфа посадница написана совсем иным образом, нежели бедная Лиза; бедная Лиза совсем иным образом, нежели Наталья, боярская дочь; Наталья, боярская дочь совсем иным образом, нежели Юлия»; к этому списку можно прибавить и «Письма русского путешественника», вводящие в русскую прозу новейшие западноевропейские реалии, и, конечно, «Историю государства Российского», утверждающую древность и благородство страны: «Оказывается, у меня есть Отечество!» – легендарное восклицание Фёдора Толстого-Американца[113], прочитавшего очередной том «Истории». Такая реакция возможна потому, что Карамзин изложил русскую историю не только с максимально возможной в его время достоверностью, но и современным для его читателей языком, совсем не похожим ни на древнерусские летописи, ни на труды Ломоносова и Татищева[114], которые в начале XIX века уже воспринимаются как архаика. Пушкин, оканчивая «Бориса Годунова» – произведение, в котором художественный подход к истории принципиально нов по сравнению, например, с историческими драмами Сумарокова и Княжнина[115], – посвящает «драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновенный».
Благозвучность карамзинской прозы отмечали современники – как старшие («Пой, Карамзин! И в прозе / Глас слышен соловьин» – Державин), так и младшие («Карамзин открыл тайну в прямом значении – ясности, изящества и точности» – Жуковский). Здесь, конечно, сказывается параллельная поэтическая карьера Карамзина: исследователи «Бедной Лизы» указывают на множество поэтических элементов, ритмических повторов в тексте. Но дело не только в поэтичности. Карамзин отказывается от традиционного тяжеловесного стиля русской книжности XVIII века – стиля, зависящего от