пару лет с того случая. ТОТ не появлялся больше ни разу, хотя и память о нём была свежа. Ёська учился, учителя отмечали его память, старательность и усердие. В школе появились ещё несколько новых учителей, новые предметы и, что особенно было странно для Ёськи, всё чаще и чаще с уст учителей звучали хвалебные слова в адрес коммунистической партии и сплошная чернота в отношении «белых». Молодой пытливый ум зацепился за такую разницу: вроде бы что те, что другие были из одной страны, но такое разное отношение к ним, словно одни были советскими людьми, а другие фашистскими захватчиками. На вопрос учителю о такой разнице, какого-то глубокого ответа он не получил, да и от того, что услышал так и не понял в чём же такая неприязнь. Для юной головы понять всю систему пропаганды было тяжело, поэтому он почти поверил в то, что «белые» были плохие, а «красные» хорошие, если бы учитель не стал приводить в пример казачество, которое в большей своей мере поддерживало «белых». Как истинного казака, Ёську возмутили такие слова, и маленький мальчик, ощущая своё физическое бессилие против взрослого, но обиженный до глубины души, не нашёл ничего лучшего, чем выкрикнуть в лицо учителю, что казаки достойные люди, а сам учитель глуп, раз говорит такое казакам. Конечно, он не мог ожидать или понимать к чему приведёт это высказывание: учитель вызвал родителей в школу, отчитывал их за воспитание сына, стыдил самого Ёську, говорил, что таким как Ёська не место в школе и во всей советской системе и что из школы его нужно выгнать. Потом Ёську отправили во двор, а родители ещё долго говорили с учителем, а, когда вышли, то выглядели так, что словно их облили водой. По дороге домой шли молча, Ёська боялся заговорить и не мог понять, что же такого он сказал и почему отец в кабинете молчал, хотя и сам был казаком. Уже дома состоялся короткий разговор, а точнее говорил только отец. Говорил он спокойно, тихо, но каждое слово скрывало за собой столько эмоций, что Ёська еле дышал и сидел весь сжавшийся. Как оказалось, из школы его всё же не выгонят, но так разговаривать с учителем нельзя, к тому же нельзя говорить что-либо против советской власти и не важно, как он думает и как есть на самом деле. Даже спрашивать что-то у отца он побоялся, поэтому только кивал и молчал. Уже вечером он ускользнул из дома к деду, рассказав тому о том, что было в школе и дома. Дед потрепал его по голове:
– Вот дурная голова твоя, Ёська, ну какой чёрт тебя за язык-то тянет?
– Дед, я ж не хотел ничего такого, пока он не сказал, что мы трусы и только исподтишка нападаем, а смелости воевать как у мужчин нет.
– Это ж он не про нас говорил, а про казаков, которые в гражданскую войну были.
– И что? Они же тоже с Дона были, и не трусы. – В голосе Ёськи чувствовалась обида.
– Конечно, не трусы, казаки не трусили, и смелей их не найти, но так уж устроено, что победители не хвалят проигравших.
– Дед, ты же старый, ты тоже воевал тогда?
Дед Жорка затянулся трубкой:
– Пошли,