Шенди, джентльмена
Стоять на бессмысленно длинном перроне, предвкушая, переминаясь, шаркая (вокзальные часы не умеют спешить), дыша зябким паром на руки, выглядывая коллег по несчастью – ожидать, – и какой-то вдруг запах ударит по ноздрям: вспомнится, как с мамой ездили к отцу (не вида́нному с малолетства), на несколько крошечных дней, а потом уезжать – навсегда, навсегда – и стрекочущая мысль: просто ты ему не нужен, ты ему не нужен – от которой можно заслониться только пепси-кольными Инь и Ян-ем (интересно, тут есть автоматы?), запить горе тёплой газировкой – и ехать дальше: в поезде, пропахшем свинцом, торчащими плацкартными ногами и гремящими подстаканниками.
Сейчас смутно то же самое. (В поездке по России трудно отделаться от ощущения, что едешь по тюрьме – бесконечной, просторной и очень пустой тюрьме (даже на перроне). Будимир ходил по платформе сонными шагами, думал о пепси (почему-то не об Авроре, не о Бодуницком (тот звонил из монастыря – говорит, срочное что-то), и не о жизни вообще) – думал о пепси и хотел домой спать.
Расхаживая под геометрическим навесом, Будимир, дружески кивнул другому ожидающему, – но тот не заметил. Тогда Будимир в тысячный раз посмотрел на часы: восемь десять.
– Пассажирский поезд номер сто сорок три «Москва – Санкт-Петербург», – («Санкт-Петербург» сказал другой голос: томная тётка), – прибывает на первый путь четвёртой платформы. Нумерация вагонов с конца состава.
Сначала мелкий, издалека – поезд стал неумолимо наползать. Тупым взглядом Будимир смотрел, как в окне соседнего поезда проезжают вагоны и раз за разом логотип «РЖД» отражается в «БЛЯ». Ноги Будимира превратились в пудинг (будто и не странствовали по бесконечным пространствам) – «БЛЯ», – он вцепился в карманы куртки (рыжей, с овчинкой – как у питерских рокеров восьмидесятых) – «БЛЯ», – он растерянно взглядывал в лица (остальные ждали спокойно) – «БЛЯ».
Опомнившись, на быстрых шагах – побежал к началу перрона.
Поползли пассажиры: волна́ми, серые, без лиц, без конца. Будимир вился у мусорки, высматривая и глядя поверх.
Вдруг, промелькнула – она: бледная, как актриса немого кино, холодная, как Серебряный век: с модным языкастым рюкзаком, в бежевом – клёпками – пальто, пропитанном Парижем, – на ходу вертит хрустящую самокрутку. В лице – измождённость и родинки (две – на резко очерченной шее), нос – держится кавалергардом (но всё же не совсем курнос), между ним и едва намеченным ртом – невыносимая ложбинка. Глаза чёрные (в них страшно посмотреться), а вся каштановая причёска схвачена строгими заколками, будто редкий-редкий цветок. Будимир откровенно пялился, а она шла отстранённая, где-то не здесь, и вдруг ощутила, застыла – медленно провела взглядом и увидела его (скептическая складка скользнула на лице, но тут же сменилась аристократическим «ничего»).
Заметив, что его заметили, Будимир замахал как идиот.
– Привет, Аврор! – И сунул руку во внутренний карман, но вместо хотя бы намёка на цветы, обнаружил только спички: машинально протянул ей коробок. – Хочешь, рюкзак понесу?
Аврора тихо остановилась (толпа катилась дальше, обтекая).
– Спасибо, – сказала она, беря спички (а про рюкзак будто не слышала). – Ты что здесь делаешь? – Она провела самокруткой по кончику языка, убрала кисет и фыркнула спичкой (черносливом запахло).
– Тебя встречаю. – Будимир сжался виноватым калачиком и дел руки по карманам. – Ты как доехала?
Аврора улыбнулась чуть-чуть:
– Читала Пастернака, ела хлеб с кефиром и спала, свернувшись как кошка. – (У неё нежные шипящие – «кош-ш-шка».) Аврора грубо закашлялась. – Только, кажется, спину продула.
– Не болей!
– Ага.
Они отошли к мусорке, подальше от пихающихся локтей. Будимир тупо перебирал, что вообще можно сказать (точно видел её первый раз в жизни):
– Как Москва? Стоит?
– Стоит… – Взглядом Аврора уплыла куда-то вбок (в Москве у неё родители), – но тут же вернулась. – А ты как тут?
– Да всё так же. Пишу. – Он почесал нос.
Аврора обжигающе затянулась: искорки полетели, затихая в воздухе.
– Только тошнит от икон этих – мрак… – Будимир сплюнул (аккуратно, в урну). – У тебя в музее хоть люди, блин, какие-то…
– У меня в музее абсолютно такой же мрак… – Аврора смотрела куда-то далеко (и на губах – горькая вечность).
– Ну и зачем тогда?
– Чтобы совсем не провалиться в бездну.
– Какую бездну? – Будимир улыбнулся с каким-то узнаванием.
– Я… не готова об этом сейчас говорить. – Аврора замяла сигарету о парапет и бросила на шпалы. – Пойдём? – И дружелюбно укуталась в шарф, больше походивший на плед.
Будимир шёл точно под её шаг, вровень (она делала вид, что не замечает его острые взоры), крутя в голове, про что бы можно поговорить, – его московские истории? погода? Пастернак? – и верить не мог своему счастью (но счастье было какое-то тяжёлое). Московский вокзал со своими советскими кубиками, картой в лампочках,