что этюды нельзя писать на открытом солнце. Поражала тем, что в действительности писала на солярке, разбавитель в художественных салонах был слишком дорогим, а здесь ей не удалось купить скипидар или уайт-спирит, они не захотели тратить время на лишнюю поездку в город, было мало времени на этюды, Сашин отпуск был слишком краток.
Им было так легко вдвоём, казалось, они никогда не могли бы поссориться. Я завидовал. Рассказывал им, какая Динара чудесная, как я люблю Динару, рассказывал, будто не помня о том, что с Динарой всё кончено, мы расстаёмся. На глазах выступили слёзы, но мне не было стыдно, я не стыжусь и теперь, спустя годы, хотя терпеть не могу пьяных слёз.
Рома молча, не произнося даже междометий, подавал нам новые прутья с рапанами и наполнял наши стаканы вином. Мы пили и пили, хмель охватил наши головы, но больше уже не дурманил, хотя мы не могли остановиться.
Сквозь хмель я изумлённо отметил, что Мюнгхаузен не вмешивается в наш разговор, как следовало ожидать. Действительно, он был по другую сторону костра, с Олей и Надей, придвинулся к Наде очень близко, почти шептал что-то ей на ухо. Она скорее пыталась прислушаться к нам, в любопытных глазах плясали языки пламени, Мюнгхаузену явно внимала вполуха, отстранённо. Оля, похоже давно осоловела и хотела спать, обе уже почти не прикасались к вину, их походные кружки были полны до краёв. Мюнгхаузен заботился об этом и пытался подтолкнуть их пить дальше.
Я вдруг понял, Мюнгхаузен нацелился на Надю, поэтому и торчит тут в такой поздний час, стало неприятно. Но это чувство было где-то вдалеке. Я тонул в безнадежности из-за того, что утратил Динару, что не видел способа вернуться к ней. Парил в хмельном облаке от разговора с Сашей и Евой. Исходил черной завистью, глядя, как Ева опиралась на Сашино плечо, и терзался нестерпимой мукой, Динара теперь никогда не будет сидеть вот так у костра, со мной, даже не смогу рассказать ей обо всем, что здесь было. Кому ещё смогу и захочу рассказать?
Чтобы не разрыдаться внезапно и спьяну, я встал, будто, чтобы размять мышцы, отвернулся в темноту ночи. Только краткий миг ночь была непроглядным и черным пятном, затем ясно вырисовались и степные холмы, и одинокие маслины, и огромная фигура совсем близко от нас.
– Голиаф? – воскликнул я, захваченный врасплох. Он не любил своего прозвища, и следовало назвать его Юрой.
– Простите, я издалека услышал Вашу беседу о биологии и, одновременно, о живописи, и мне стало небезинтересно… – он смущенно стал подходить ближе. Речь его всегда была несколько искусственной, книжной и высокопарной, как из прошлого века. Его жизнь подчинялась строгому распорядку, он рано ложился и рано вставал, но несколько ночей в месяц гулял по степи. Особенно звёздных ночей. Я даже собирался как-то побродить вместе с ним. Поснимать ночью, хотя тогдашняя моя техника не позволяла делать качественных ночных снимков.
Я шагнул к нему