что она в доме терпимости на Улькегаде. Я постучался и поздоровался с ней, и это оказалась она[14], – сказал Ханс Кристиан и поймал взгляд портретиста.
Такой ответ устроил Козьмуса. Но он всё ещё выглядел смущенным.
– Значит, когда свидетельница говорит, что слышала, как вы посещали покойную в ее комнате, она говорит неправду?
– Возможно, свидетельница слышала мой разговор с девушкой, но это же не запрещено законом? Мое дело к ней было весьма невинного свойства.
Сложно быть уверенным в своей невиновности, когда ты в наручниках. Они впивались в руки.
Козьмус взял у надзирателя трубку и закурил ее длинной серной спичкой. Весело вспыхнул огонь и осветил желтым и красным светом его заросшее лицо и густые усы.
– Мы здесь не видели невиновных с… – Козьмус задумался. Ханс Кристиан нервно переводит взгляд с Козьмуса на художника.
– С декабря 1822-го, – говорит вдруг Козьмус, – с Рождества 1822 года. Невинная цыганка, циркачка из тех, что дрессируют медведей и сурков. К сожалению, ее невиновность выяснилась только после казни. Но это было еще до меня. К тому же в этот раз у нас есть свидетельница, которая указала на преступника, – заявил Козьмус Браструп и показал в сторону на Ханса Кристиана своей длинной трубкой из слоновой кости. – Именно на вас.
– Вы должны поверить мне, господин начальник полиции. Я не горжусь работой своей сводной сестры, – сказал Ханс Кристиан. – Поэтому я и выбрал неурочное время. Я допоздна просидел в своей комнате, писал новую пьесу о раненом солдате, возвращающемся домой, и вдруг стал думать о сестре. Я не мог отделаться от этих мыслей, меня тяготило чувство вины. Бедная моя сестра. Я сожалею, господин Браструп. Я сделал глупость.
Похоже, начальник полиции сбит с толку. Уступки и вежливость. Он положил руку с трубкой на подлокотник кресла, и дым заструился змеей по его шее и лицу.
– А когда вы вернулись к себе?
– Я слышал, как городовой объявил девять часов, а дома я был примерно в половине десятого.
– Это поздно. Вас кто-нибудь видел? Когда вы шли домой или заходили к себе в комнату?
– Нет. Все было тихо. Музыканта, который живет на первом этаже, не было дома, а на третьем дети уже давно спали.
Козьмус рассматривал Ханса Кристиана пристальным взглядом знающего человека. Он лгал, но непонятно в чем. Ханс Кристиан всегда умел оправдаться. В детстве он развлекал прачек лекциями об анатомии человека, рисовал и кишечник, и почки, и сердце, не имея представления, где они находятся, но их это веселило, и ему не приходилось залезать в холодную воду и помогать им, как делали другие мальчишки. Вопрос в том, отпустят ли его на этот раз.
Козьмус долго разглядывал Ханса Кристиана. Затем он позвал к себе одного из караульных.
– Давайте попробуем снять с него наручники.
Ханс Кристиан почувствовал облегчение. Почувствовал, как по спине сбежала капля пота. В эту же секунду мимо проскочил молодой полицейский и положил перед начальником полиции портфель. Из-за