была дама. И вот, вернувшись в Москву, она нашла на бирже на Банном комнату в выселенном доме, на втором этаже на Елизаветинской улице. Нам сдал комнату хитрый слесарь Пестряков. Это было где-то в переулках рядом с парком у Дома Советской армии. Сейчас тех кварталов нет и в помине, их снесли, освобождая место Олимпийским постройкам. Собственно, место уже было тогда освобождено. Во всём доме была, кроме нас, только одна живая душа – бабка Софья. Время от времени она примеряла свой погребальный наряд: платье и туфли – и в таком виде выходила в коридор показаться нам. Под окном росла чахлая яблоня с отличными большими яблоками. Я срезал их из окна. Слесарь Пестряков привез от сестры кровать. Мы стали жить. Чтобы дойти до лестницы, подымающейся на второй этаж, нужно было перебраться в подъезде через глубокую лужу. Мы провели в комнате на Елизаветинской недолго, появился однажды управдом, наорал на нас, пригрозил милицией, наорал на слесаря Пестрякова, пришлось собирать вещи. Я догадываюсь, что эта квартира надломила мою подругу. После коктебельских холмов, скворцов-хулиганов, склёвывавших вишни, светского общества в доме Марьи Николаевны Изергиной, старой петербурженки, певицы, после знойных дней на пляже у писательского дома или в потрескавшихся горах – вдруг рваные обои, запах мусора и свалки, привидение бабки Софьи… Мне было 27 лет, Анне уже 33, я ещё не догадывался о своём железном душевном здоровье, а у неё душевного здоровья было немного. Хватило на шесть лет жизни со мной. Далее мы перебрались на Лермонтовскую, в дом, где в подвале, по преданию, сделал свою первую ракету конструктор Королёв. Но это жилище – хорошая комната в крепком старом доме – Анну уже не спасло. В квартире были ещё только две комнаты, населённые – одна положительными соседями (судья по боксу Краевский, 74 года, жена, 38 лет, и дочка, 9 лет), другая отрицательными (она – испитая молодуха лет тридцати, он – тихий слесарь-сантехник; ещё приходил ночевать, вернее, спать днём вежливый брат молодухи – вор-карманник по профессии). Всё это уже, однако, не имело никакого влияния на здоровье Анны. Она стала падать на улицах, и её приводили чужие добрые люди. Затем последовала знаменитая фраза о том, что я хочу её убить. Затем лечение у волшебного доктора – новым волшебным лекарством. Доктора предоставил Эрнст Неизвестный. Результат: нулевой. В конце концов, весной 1971 года, я сделал решительный шаг, совершил радикальный поступок – я отправил её на Балтийское побережье, в семью Дагмары, это была латышка, любовница Бачурина, молодая изломанная девка. Я заплатил за несколько месяцев за комнату для Анны и некую сумму за её содержание, то есть питание, – латыши были в этом смысле легки в обращении: платишь – живёшь. Сделал это я, насмотревшись фотографий дома Дагмары, это была целая вилла её отца-художника, матери, кустов роз и других цветов, прибалтийского побережья. Москва её убивает, думал я, пускай она отойдёт там от Москвы. А я отдохну от Анны, поскольку жить с безумной было крайне тяжело.
Затем события развивались следующим образом. 6 июня, в день