на память о себе один из них оставит грубый неровный шрам на левой щеке Викторин. Она не представляла, что ждет ее, но отчетливо понимала: сейчас она просто болтается на сиденье между двумя тетками наподобие ненужного тяжелого кофра без ручек. Кончики пальцев нащупали то место на лице, где в недалеком будущем появится неровный шрам, рассеянно погладили его – есть, видимо, какие-то органы чувств, которые позволяют временами предвидеть собственную судьбу.
Еще один щипок вернул ее в реальность.
– Тебя кормили, о тебе заботились все эти годы, разве ты не знаешь об этом? С самого дня рождения. Ну, не с самого рождения, с младенческих лет. У доминиканских сестер целых семь лет отучилась, мало тебе, что ли? Бесплатно причем. И то, если бы не сама мать-настоятельница…
Викторин промолчала. Она понимала, это никак не могло быть заслугой тети Эвелины. Та подрабатывала прачкой в школе-интернате у сестер доминиканского ордена, брала маленькую племянницу с собой на работу в те дни, когда теткин сожитель отсыпался с похмелья. Эвелина прятала племянницу под столом с бельем в прачечной и требовала сидеть там «тихо как мышь», чтобы ее не обнаружила мать-настоятельница. Тем не менее мать-настоятельница однажды-таки нашла ее. И это оказалось несомненной удачей, поскольку Викторин понравилась монахине и та позволила малышке учиться у них.
– Смотри, какая ты выросла кобылища, – продолжала тетя Эвелина. – Сиськи-то, сиськи. Где это видано, чтобы у девчонки такие груди были. И задница… Не задница, а настоящая корма. Вот куда все наши денежки улетали. И потом, Грета, она все время крутит пердаком, того и гляди совратит моего Гансика.
– Неправда, он сам мне прохода не дает, когда вы на работе бываете, тетушка, пристает и угрожает, что побьет, если не соглашусь.
– Молчи, негодница, нечего на мужика наговаривать, знаю я тебя, за тобой глаз да глаз. Спасибо тетушке Грете, она всегда начеку, если бы не она, давно бы ты нам уже в подоле подарочек принесла – или от моего Ганса, или от того прыщавого мальчишки, который продукты возит от молочника и зеленщика.
– Что вы такое говорите, тетушка?! Вам только бы меня обругать…
– А кто тебе гитару купил и научил играть, разве не я? Неблагодарная ты la petite bitch[13].
– Мне гитару Кларис, мать-настоятельница, подарила, а основные аккорды тетушка Грета показала. Вовсе и не вы. А играть я сама научилась и песни подбирать тоже сама. Потому что у меня дома все веселые были, пели и играли – et papa et maman. Même un oncle[14].
– Что ты можешь помнить, morveux[15]? – взвизгнула тетя Эвелина и опять ущипнула Викторин. – Тебе и года не было, когда умерла Луиза-Тереза. А вскоре и Жана-Луи не стало.
– В общем, так, – прервала их тетя Грета. – Успокойтесь вы обе, и хватит пререкаться. А тебе, Викторин, пора браться за ум. Ты уже взрослая. И мы везем тебя не куда-нибудь, а в Париж. Теперь ты сама должна учиться отвечать за себя, и для всех будет лучше, если ты научишься выживать самостоятельно. Назад мы тебя уже не примем, даже и не мечтай.
Девушка,