странные мысли. И тогда я смеялся. Таня утверждала, что истерически.
– Плохо, что ты не плачешь, – твердила она. – Если долго держать в себе, то в конце-концов взорвёшься. Иногда мне хочется тебя отлупить, чтобы заставить зареветь, чтобы вышла наружу эта чёрная гадость.
Вот и в тот раз, в сквере, сестра посмотрела на меня сердито, поджала губы и процедила:
– Перестань! Ты похож на психа.
Я перестал смеяться и отвернулся. Пустота. Чёрная дыра внутри. Сквозь неё дует ветер, холодный и пронизывающий. Холодно. А у Тани юбка короткая и ноги голые.
– Замёрзла?
– Нет, а ты?
– Немножко.
– Пойдём в вокзал, там теплей, – предложила сестра. – Попроси тётю.
– Может ты?
– Боишься?
– Чуть-чуть.
– Если всегда будешь бояться, то ничего в жизни не добьёшься. Забьёшься в угол и станешь трястись от страха. Так и умрёшь в этом углу от голода.
– Почему от голода? – не понял я.
– Попросить побоишься или выйти не сможешь.
Опять издевается. Тётя тем временем остановилась, и начала судорожно рыться в сумке.
– Давай быстрей! – зашипела на ухо Таня.
Вздохнув, я подошёл к тёте и дёрнул её за рукав. Она посмотрела, не узнавая. Потом замерла, вспоминая, быстро-быстро заморгала и охнула, опустившись на холодный край фонтана.
– Голова моя дурная! – заверещала она, оглушая. Стая птиц, испугавшись, взметнулась вверх. Я вздрогнул.
– Запамятовала, запамятовала совсем! – тётя вцепилась мне в плечи, повертела, рассматривая, и с силой прижала к своей огромной груди. Задыхаясь, я вдыхал запах несвежей одежды, нафталина и приторно-сладкой туалетной воды.
– Баклажанчик! – не унималась она. – Чистый баклажанчик! Синенький! Да что ж ты молчал-то! Замёрз ведь!
И подхватив меня на руки, понеслась к вокзалу.
«С ней не соскучишься», – подумалось мне. И отчего-то стало вовсе не весело, а тоскливо.
Глава 6
Вокзал походил на католическую церковь. Я видел похожую в отцовских альбомах по искусству, которые он иногда разрешал полистать. Высокие, уходящие в никуда стены, витражные окна до потолка. Причудливо преломляясь, робкие лучи солнца рисовали на полу волшебные узоры в виде невиданных зверей и цветов. Зелёным цветом тянулись вверх изогнутые стебли, взрываясь на концах густо – красными кровавыми шарами, пульсирующими словно живые человеческие сердца.
Огромный зал пустовал. Только в первом ряду читал газету пожилой мужчина в шляпе, а в углу дремала на узлах и чемоданах толстая старуха, замотанная платком. Вокзал поразил меня своей красотой и величием. Впечатление портили пластмассовые грязно-оранжевые стулья и развешанные повсюду безвкусные картины.
– Что здесь нарисовано? – поинтересовался я у сестры, разглядывая тёмно-лиловое пятно на розовом фоне.
– Правильно говорить не «нарисовано», а «написано», –