мирового пространства более прочным и в то же время более живым, понятным для жителей всех планет… Впрочем, Инки не мог бы объяснить это словами. Но он чувствовал: так надо… И то, что Сим и Желька выступают теперь не ради него одного, а ради всего-всего мира, ничуть не огорчало Инки. Потому что и ради него тоже. Это как бы связывало Инки со Вселенной, и от такого чувства слегка замирала душа…
Он, Инки, нравился Симу и Жельке, это не вызывало сомнений. Жаль только, что он не мог оказаться совсем рядом с ними, на леске. Там был хотя и близкий, но все же иной мир…
Потом Сим и Желька перестали появляться. Может, потому, что отправились на гастроли в иные области мирового простора. А может, потому, что вернулась из очередной поездки Инкина мать. Она приехала не одна, а с высоким лысоватым дядей по имени Дмитрий Дмитриевич („можешь звать меня дядей Митей, я теперь буду жить с вами“). Совместная жизнь оказалась недолгой. „Сволочи они, нынешние мужики“, – утомленно высказывалась мать. Это Марьяне. А Инки говорила: „Кешенька, не будь таким, когда скоро вырастешь…“ При этом крепко целовала его в щеку или подбородок мокрыми губами. Инки сперва каменел, потом изворачивался и шел в совмещенный санузел оттирать с лица помаду.
Имя Кешенька он не терпел. Скоро вырастать не собирался (понимал уже, что это не дает никаких преимуществ, одни лишние хлопоты). О том, что „мужики – они сволочи“, он слышал неоднократно. Но были, наверно, и другие, хорошие. Недаром то и дело мать срывалась в очередную поездку (иногда в командировку от какой-нибудь работы, иногда в непонятно какой по счету отпуск), в надежде, что улыбнется же когда-нибудь счастье.
– Да не за счастьем она ездит, а просто у нее такая цыганская натура… – говорила Марьяна, снова занявши место в двухкомнатной квартирке Гусевых. Не Инки говорила, конечно, а Вику или какой-нибудь заглянувшей в гости подружке. Но Инки это слышал.
В матери и правда было немало цыганского – темные глаза и волосы, большие круглые серьги, яркие юбки и кофты. Хитроватая плавность разговоров и порывистость, с которой она иногда принималась обнимать-целовать Инки (он старался терпеть, но выдерживал не всегда). Материнская „цыганистость“ в чем-то сказалась и на Инки: темный, растрепанный, худой. Любящий бродить в незнакомых местах и с непонятной целью. Только цыгане бродят табором, а он – в одиночку.
А еще – неулыбчивый. Может быть, это досталось от отца? Но какой он был, отец, Инки не ведал. И мать не могла ничего толком сказать, хотя ничего и не скрывала. „Кешенька, так получилось. В Ялте. Совершенно случайная встреча. Я была такая глупая… Даже фамилию его не знаю, а звали Сережей. Говорил, что поедем вместе к нему в Рязань, а уехал один… Все они такие…“
Вот и оказалось, что все наследство Инки по мужской линии – одно только отчество. В метрике написано: „Иннокентий Сергеевич“. Ну и ладно. Инки знал, что от папаш толку никакого. У пацанов из его класса отцы были один похлеще другого: водка да ремень. После родительских собраний мальчишки боялись идти домой, а