Долгорукой. Вот этот финт точно нужно остановить. И под цифрой четыре появилось имя княжны. Я помню об этом потому, что княжна каких-то пары дней не дождалась, чтобы стать императрицей. Об этом я тоже когда-то читал. На этом мои знания того, что будет, иссякли. Еще раз посмотрев на список, я скатал его в трубочку и сунул в секретер.
Дверь отворилась, и без стука вошел Иван Долгорукий.
– Государь, я хотел бы предложить вам посетить…
– Нет, – я покачал головой. Мне нужно время, чтобы освоиться. Подучить язык со всеми его старинными наворотами, покопаться в библиотеке. – Я объявляю траур по Наташеньке и собираюсь провести его в молитвах и покаянии.
– Но…
– Никаких «но», Ваня. Или ты хочешь оскорбить память великой княжны? – я, прищурившись, посмотрел на него. Это был вопрос-ловушка, один их тех, на который невозможно ответить отрицательно. И Иван ответил именно так, как от него требовалось.
– Ты прав, Петр Алексеевич, это я, дурень, только о твоем спокойствии думал, а об упокоении души Наталии Алексеевны и позабыл, – он наклонил голову, показывая, как сильно раскаивается. – Хоть ближников своих прими, которые за тебя радеют и денно, и нощно.
– И кто же так сильно ратует, что рискует нарушить прямое царское указание?
Говорить было трудно. Я понимал, что не попадаю ни в ритмику плавной тягучей речи, и постоянно пытаюсь вставить современные мне словечки. Поэтому приходилось за каждым словом следить, чтобы не сболтнуть лишнего.
– Елизавета Петровна из церкви прилетела, голубка, только увидела, как тебя сморило прямо перед гробом Наталии Алексеевны. Едва дождалась, когда служба закончится, чтобы о здоровье твоем все разузнать.
– Ну раз прилетела, то пущай войдет.
Дверь закрылась, и дальше я действовал скорее по наитию: сбросил сапоги, камзол прямо на пол, нырнул под одеяло и картинно приложил к голове руку.
Елизавета вошла стремительно, словно и правда летела, ловко поворачиваясь боком, чтобы не зацепиться фижмами своей пышной юбки за дверной косяк. И хоть платье ее было черного цвета, обильно украшенное жемчугом, но кружевной платок лежал у нее на плечах, а не покрывал голову, как это было положено в дни глубокого траура. Была ли она так красива, как ее описывали в своих мемуарах современники? Скорее всего, да. Но эта красота была другой, не той, к которой я привык, и потому несколько чуждая для меня. И уж тем более я не хотел ее, как, возможно, хотел Петр.
Я ведь специально ее допустил к себе, чтобы проверить реакцию собственного тела на присутствие женщины, будоражащей воображение Петра по всем когда-либо попадавшимся мне на глаза источникам.
Тем временем Елизавета подошла к кровати и села на ее край. Я невольно нахмурился, что за привычка садиться ко мне на постель? Неужели Петр это допускал и поощрял?
– Петрушенька, как же так, что за хворь на тебя напала? – она протянула руку в кружевной перчатке и дотронулась до лба.