Нины я разглядел не темперамент, не кокетство, а ту застенчивую гармонию тонких черт, на которую я так падок до сих пор. Она смотрела на меня большими, ясными, роковыми глазами (еще один родовой признак моих влюбленностей) и на губах ее теплилась нежная, смущенная улыбка.
Я не понимаю тех, кто восторгается Моной Лизой, кто приписывает ее судорожной гримасе некую мистическую тайну, утверждая, что так могла бы улыбаться богородица, если бы иконописцы позволили ей улыбаться. Я говорю им: «Несчастные! Вы восторгаетесь Моной Лизой только потому, что не видели улыбки моей Нины!»
«Юра, – качнулся в мою сторону серебряный колокольчик ее голоса, – Валя сказала, что ты ходишь в музыкальную школу…»
«Да, хожу…» – завороженно подтвердил я.
Оказалось, что ее отец – военный, и она с семьей переехала в наш город буквально накануне учебного года. Там, где они жили раньше, Нина ходила в музыкальную школу и теперь хотела бы знать…
«Да, да, я могу даже показать, где она находится!» – заторопился я. И в ту же секунду ее нежная, смущенная улыбка затянула петлю на горле моего чувства к Вальке.
Спешу заметить, что повествуя о генезисе моего чувства, для обозначения которого я вынужден воспользоваться изношенным до смущенных дыр словом «любовь», я хотел бы отстраниться от тех чудовищных наслоений, что оставили на нем тысячелетия человеческой практики. Я не приобщался к «любви» – я открывал новое, незнакомое для себя чувство: некое особое состояние возвышенной, самоотверженной покорности слабому полу в его самом чистом, первозданном, языческом виде. С презумпцией непорочности и конституцией святости, ни на что не претендующее и не требующее ничего взамен. Любовь-вещь, а не любовь-слово, будь оно неладно!
Видя Нину на физкультуре в трусах и футболке, я отводил глаза и желал, чтобы урок поскорее закончился. Любоваться ею обнаженной я был тогда не готов, а богиня в спортивных трусах – согласитесь, это богохульство! Только школьная форма была к лицу ее изящной скромности притом, что фигурой она не уступала самым фигуристым. У нее была певучая походка, плавные, сдержанные жесты, а подростковая угловатость уступала место ранней женственности. Она была создана не для спортивной арены, а для алькова, говорю я сегодня и с запоздалым воплем взываю к небесам: «Там должен был быть я, Юрка Васильев, любивший Нину как никто и никогда!!»
Возможно, оглушенный воплем читатель спросит, поморщившись, зачем я ворошу тома памяти и что в них ищу. «Партитуру утраченной гармонии» – отвечу я. Оживить то, что когда-то умертвил, натянуть и заставить звучать порванные струны несбывшегося – вот цель моего эксперимента. Сегодня, когда каждый второй читатель претендует на звание психолога и литературу воспринимает, как невразумительное приложение к психологии, укрыться от их саркастических «верю – не верю» невозможно даже за скоморошьими обносками постмодернизма. И поскольку история всякого человека видится мне чем-то вроде кактуса, где колючки есть напоминание