французы называют «cauchemar». Сны эти обыкновенно продолжаются и после пробуждения и часто, но не всегда, бывают сопряжены с давлением в груди. Отличительная их черта – ясность и совершенное сходство с действительностью.
Руневский отослал лакея и приготовился уснуть, как вдруг лакей опять явился в дверях. Пионы на его носу уступили место смертельной бледности, он дрожал всем телом.
– Что с тобой? – спросил Руневский.
– Воля ваша, – ответил он, – я не могу ночевать в этом этаже и ни за что не войду опять в свою комнату!
– Да говори же: что в твоей комнате?
– Что в моей комнате? А то, что в ней сидит портрет Прасковьи Андреевны!
– Что ты говоришь! Это тебе показалось, оттого что ты пьян!
– Нет-нет, сударь, помилуйте! Я только хотел войти, как увидел, что она там, сердечная; прости меня, боже! Она сидела ко мне спиной, и я бы умер со страха, если б она оглянулась, да, к счастью, я успел тихонько уйти, и она меня не заметила.
В эту минуту вошел слуга Руневского и сказал дрожащим голосом:
– Александр Андреевич, здесь что-то нехорошо!
На вопрос Руневского он продолжал:
– Мы было поговорили с Яковом Антипычем, да и легли спать. Вдруг Яков Антипыч мне говорят: «Ваш барин звонит!» Я, признаться, засыпал, да к тому ж Яков Антипыч не совсем были в пропорции, вот я и думаю себе, что им так показалось; перевернулся на другой бок да и захрапел. Чуть только захрапел, слышу – кто-то «шарк, шарк», – да как будто каблучками постукивает. Я открыл глаза, да уж не знаю, увидел ли что или нет, а так холодом и обдало; вскочил и пустился бежать по коридору. Теперь уж как прикажете, а позвольте мне ночевать где-нибудь в другом месте, хоть на дворе!
Руневский решился исследовать эту загадку. Надев халат, он взял в руку свечу и отправился туда, где, по словам Якова, была Прасковья Андреевна. Яков и слуга Руневского следовали за ним и дрожали от страха. Дошедши до полурастворенной двери, Руневский остановился. Всех его сил едва достало, чтобы выдержать зрелище, представившееся его глазам.
То самое привидение, которое он видел у себя в комнате, сидело тут в старинном кресле и казалось погруженным в размышления. Черты лица его были бледны и прекрасны, ибо то были черты Даши, но оно подняло руку – и рука эта была костяная! Привидение долго на нее смотрело, потом горестно покачало головой и застонало.
Стон этот проник в самую глубину души Руневского.
Он, сам себя не помня, отворил дверь и увидел, что в комнате никого нет. То, что казалось ему привидением, было не что иное, как пестрая ливрея, повешенная через спинку кресла, которую издали можно было принять за сидящую женщину. Руневский не понимал, как он до такой степени мог обмануться. Но ни слуга его, ни лакей все еще не решались войти в комнату.
– Позвольте мне ночевать поближе к вам, – сказал лакей, – оно все-таки лучше. Да и к тому ж, если вы меня потребуете, буду у вас под рукою. Извольте только крикнуть: «Яков!»
– Позвольте уж и мне остаться с Яковом Антипычем, а то неравно…
Руневский воротился в свою спальню,