раньше никогда не произносил подобные фразы, и если даже чего-то не учил, то всегда находил способ выкрутиться, импровизировал – так, что выходило это довольно надежно, и у учителей не было иных вариантов, кроме как ставить Косте пятерки. Но что будет сейчас? Что случилось сейчас?
Наконец, Ставицкий пришел в себя:
– Константин… – произнес он и задумался, видимо, еще не совсем додумав, что сказать. – Я надеюсь, вы понимаете, что это «два».
– Прекрасно понимаю, – ответил Костя крайне спокойно.
– Я, конечно, очень не хочу ставить эту оценку, но вы сами сказали, что вы…
– Так ставьте, – произнес Костя.
Это была еще одна неожиданная фраза, и Ставицкий опять потерял контроль над своими очками. Класс молчал, продолжая, впрочем, украдкой глядеть на Костю.
– Вы серьезно? – недоумевал Юрий Александрович. – Даже не хотите исправить?
– Нет, – легко ответил Костя и слегка улыбнулся. – Что заслужил…
– Что ж, выбор ваш, – сказал Ставицкий.
Он взял в руки черную гелевую ручку и придвинул к себе журнал. Затем поправил очки, костюм и нашел нужную клетку. В это время Костя спросил:
– Я могу сесть, Юрий Александрович?
Тот посмотрел на него и ответил:
– Да, безусловно.
Этот вопрос его отвлек. Он снова поправил очки и костюм, потрогал подбородок, придвинул к себе стул, который, кстати, немного поскрипывал, и, наконец, принялся ставить оценку. Лицо его при этом выражало крайнюю сосредоточенность. Он словно боялся нарисовать страшную цифру не в той клетке, не туда, где собирался, и все потому, что Косте он ставил двойку впервые. Наверно, он все еще сожалел о том, что делает, и мучился от одной этой мысли, но уже не мог не сделать этого, – потому как, во-первых, уже приступил к данной процедуре, а, во-вторых, потому, что Костя сам дал на это согласие. Ему наверняка хотелось бы нарисовать эту двойку очень тонко, мелко и коряво – так, чтобы никто не понял, какая это загогулина значится в клетке у фамилии «Таганов», и чтобы ее приняли просто за банальную кляксу, за лишний штришок, за дефект листа. Но он и не мог себе этого позволить, ибо знал и понимал, что это его – Ставицкого – страничка, и что он потом сам – перед Барнштейн – будет отвечать за каждую пометку, сделанную на ней. И, уж конечно, ему придется объясняться перед директрисой за эту помарку, неизвестно что означающую, и, естественно, так как это поле для оценок, возникнет вопрос, что там стоит, какая цифра и почему так неэлегантно, так криво, грубо и неразборчиво, … – а это камень в его огород, и поди попробуй он потом оправдаться, что это, мол, у него рука поехала, или что классный стол деформировался на двадцать пять процентов… И даже если всего этого не случится, то… Ставицкому станет крайне неприятно, что он, как учитель, позволил себе разводить этакую грязь в журнале. Это ведь все-таки учебный процесс – серьезное дело, и, тем паче, одиннадцатый класс – влияние на аттестат, и какие тут могут быть варианты, какие сомнения, –