другого мира меня всегда отделяет немой вопрос. Одни не задают его, боясь показаться бестактными, другие просто не знают, как его правильно сформулировать. Однако у всех без исключения он вертится на языке. Люди неуверенно подходят ко мне, с любопытством или состраданием разглядывают, а затем, вместо того чтобы прямо спросить: «Каково это – быть проблемой?» – говорят: «Я знаком с одним замечательным темнокожим человеком из нашего города», или: «Я сражался при Меканиксвилле»[5], или: «Разве бесчинства южан не возмутительны?». В зависимости от ситуации в ответ я улыбаюсь, проявляю интерес или стараюсь немного сгладить бурю негодования. Однако на главный вопрос «Каково это быть проблемой?» мне редко приходится отвечать.
И все же быть проблемой – странный опыт даже для того, кто никогда не был ничем иным, кроме как в младенчестве или в Европе. Именно в беззаботном детстве человек впервые внезапно осознает горькую правду о своем происхождении, причем, как правило, это происходит за один день. Я хорошо помню тот момент, когда эта тень пронеслась надо мной. Это случилось в горах Новой Англии, где река Хусатоник[6], петляя между горными хребтами Хусак[7] и Таконик[8], несет свои темные воды к морю. Я был совсем еще мальчонкой и учился в крошечной деревянной школе, где мальчишкам и девчонкам вдруг взбрело в голову покупать красивые визитные карточки – по десять центов за пачку – и обмениваться ими. Было очень весело, пока одна девочка, рослая новенькая, наотрез не отказалась брать мою карточку, смерив меня презрительным взглядом. И тут меня вдруг осенило, что я не такой, как все, точнее, в душе, возможно, и такой, но наши миры разделяет огромная завеса. С тех пор у меня не возникало желания сорвать эту завесу или перебраться на другую сторону, я относился ко всему, что было скрыто за ней, с презрением и жил на просторах голубого неба и больших блуждающих теней. Это небо казалось особенно голубым, когда мне удавалось превзойти своих товарищей на экзамене, обогнать их в соревновании по бегу или просто отвесить кому-нибудь подзатыльник. Увы, с годами на смену презрению пришли иные чувства, ведь похвала, которой я так жаждал, и прекрасные возможности доставались им, а не мне. Но это несправедливо, я тоже заслуживаю некоторых наград, если не всех. Только я никак не мог решить, как мне их получить: буду учить закон, лечить больных, рассказывать чудесные истории, роящиеся в моей голове, что-то в этом духе. Другие темнокожие мальчики не стремились к соперничеству столь же самозабвенно, их детская непосредственность превратилась в подхалимство, молчаливую ненависть к окружающему их бледному миру или насмешливое недоверие ко всему, что имеет отношение к белым. Они попусту растрачивали свою юность на горькие причитания: «Почему Бог сделал меня изгоем и чужим в собственном доме?» Вокруг всех нас смыкались тюремные стены, ровные и прочные с точки зрения белых, но неумолимо сжимающиеся и непреодолимо высокие для сынов ночи, которые были обречены смиренно бродить по кругу, тщетно пытаться разбить камни ладонями или неотрывно и почти потеряв надежду, всматриваться в голубую полосу неба над головой.
После египтянина и индийца,