стяг»137, приветствуют его пушечными выстрелами. В речах коммунаров к упоминаниям красного знамени примешивается религиозная лексика: 31 мая 1871 года по просьбе федератов члены Коммуны в Ратуше «освящают» (слово, переходящее из уст в уста и в толпе зрителей, и среди самих федератов) это знамя, «стяг будущего»138.
Вообще весь XIX век можно счесть гигантским балом красок; в каждом историческом периоде цвета заново образуют пару противоположностей священное/святотатственное: триколор против белого, красный против триколора и т. д. По этой смене цветов можно судить не только о свершившихся исторических переменах, но и о событиях грядущих. Цвет привлекает внимание к проблеме суверенитета, становится более или менее эксплицитным паролем, сигналом к восстанию, призванным изменить ход истории139. В июле 1830 года повстанцы поднимают над баррикадами трехцветное знамя с криком «Да здравствует Нация! Да здравствует свобода!»140 В феврале 1848‐го знаменитый риторический спор о красном или трехцветном знамени, который ведут в Ратуше Луи Блан и Альфонс де Ламартин, в концентрированном виде воплощает конфликт не только между двумя возможными Республиками: демократической и социальной, с одной стороны, и консервативной, с другой, – но также и между двумя восприятиями времени. Луи Блан отстаивает красное знамя во имя нарушения непрерывности: «Новым установлениям нужны новые эмблемы»141. Напротив, Ламартин выступает за непрерывность национальной славы, какой она ему представляется, и тем самым деполитизирует знак.
В 1870–1871 годах современники Парижской коммуны и коммун провинциальных также строят свои рассказы вокруг конкуренции красного и триколора. Дневник рабочей поэтессы Мальвины Бланшекот, не принявшей Коммуну, содержит любопытное свидетельство на этот счет: по нему видно, как в цвете выражается неопределенность истории – и прошлой, и будущей. 28 марта 1871 года Мальвина приходит в Ратушу на праздник в честь учреждения Коммуны и с удивлением констатирует одновременное присутствие на церемонии двух противоречащих один другому флагов: «Мне это не примерещилось, я своими глазами видела сегодня в самый разгар праздника в Ратуше перед завешенной покрывалом статуей покойного Генриха IV остатки старых трехцветных флагов вперемешку с новыми красными. <…> Красное знамя, за которое одни так сильно держатся и против которого другие протестуют, явилось еще до 18 марта (взять хоть Июльскую колонну) и – следует признать – намерено развеваться даже после Коммуны»142. Автор дневника, называющая себя «по счастью, свободной и от знамен, и от политики», прочитывает эту сцену в свете воспоминаний о 1848 и 1830 годах и их цветах. После этого она переходит от знамен к зрителям; в эту самую минуту, пишет Мальвина, она встретила певца свободы и трехцветного флага Огюста Барбье – того самого, который в 1830 году воспевал Свободу как «женщину с упругой, мощной грудью», женщину, у которой «трехцветная повязка чрез голое плечо»143. Мальвина беседует с Барбье, и