покурить.
Подхожу к окну, аккуратно отодвигаю фланелевую занавеску. Двор пуст. В детском саду, похожем на гигантскую букву «Н», тихий час. Вдоль ограды бредёт одинокий собачник. Губы его шевелятся: кажется, он говорит с псом. Странная привычка. Впрочем, ничуть не менее странная, чем моё занятие.
Откидываю форточку.
Пара щелчков зажигалки, затяжка.
С того времени сигареты для меня всегда пахнут чесноком. Так пахли сигареты Раджибая.
«Не хватайся за фильтр, – учил Раджибай. – Тут гепатит всюду. Открывай пачку с другой стороны, подожжешь – прокалишь, никакой заразы не будет».
Я тех пор я всегда открываю пачку именно так.
Спасибо, Раджибай.
Хотя там, где ты сейчас, моё спасибо тебе вряд ли пригодится.
«Не обязательно поминать в церкви, – говорила бабушка. – Я вот выйду в сад, гляну на отцовы яблони и помяну его добрым словом. Ему на том свете теплее станет».
Тепло ли тебе, Раджибай?..
Мне не забыть, как ты кричал нелепое, киношное: «Холодно, холодно!»
Над нами трепетал кусок бумажного солнца.
Я накрыл тебя, чем пришлось, но ты всё равно замёрз. Кровь – теплоноситель. Так-то.
Сминаю недокуренную в консервной банке. Давлю, как клопа.
Тепло ли тебе, Раджибай?
Мне – холодно.
Встала ночью попить…
Слышал-слышал. Загрохотала чем-то на кухне, сочно выматерилась, после жалобно полилась в чайник вода. Я уснул за столом, лбом в сальные клавиши, и меня разбудили шаги в наушниках. Как будто Надежда кралась ко мне по коридору. Оглянулся даже, нет ли кого здесь, в Логове. Не было, разумеется.
Раджибай давно не заглядывал, да и ходит он бесшумно, как кошка. Прирождённый разведчик.
ОНА
Встала ночью попить – двор волшебный, белый. Снег, да не снег вовсе, наивная белая крупка, на двускатной крыше детского садика, на траве, на асфальте – его ещё не успели размесить машины. Мне сделалось (сейчас так не говорят, надо, наверное, заменить на «стало», но «сделалось» ведь куда лучше звучит) так легко, светло, как в детстве, когда выпадал первый снег.
Мама говорила, что в бабушкиной родной деревне Покров праздновали дважды – четырнадцатого октября, со всей Святой Церковью, и потом, по-язычески, ещё раз, когда снег действительно ложился на землю.
К утру снег превратился в дождь.
Даже окно занавесила – не хотелось видеть, как праздничная белизна истлевает, покрываясь оспинами капель.
Шла сегодня к ученичке (мама бы отругала за эту «ученичку», слишком провинциально звучит, мама не любит такого, но она, эта Леночка, такая маленькая, полупрозрачная, нежная, что кажется совсем крохой), и на Пушкарской с дома свешивалась зелёная сетка, знаешь, такая, какой закрывают обычно строительные леса. Мерзкая сетка. Она там уже лет пять, если не больше, впитывает грязь и злобу, которую выдыхает город.
Я вдруг почувствовала себя этой сеткой, кляклой паутиной на столетнем