предметом, доставляющим ему столько удовольствия, с другими. Он прочел доклад об исландских сагах Эссеистскому клубу Эксетер-колледжа: как всегда, он совершенно вжился в роль и употреблял, по словам его сокурсника, «не вполне обычные речевые обороты, идеально подходящие к теме». (Мы можем предположить, что Толкин изъяснялся псевдосредневековыми выражениями, к которым некогда прибегал Уильям Моррис в своих переводах с исландского: точно так же Толкин поступит во многих своих собственных произведениях.)
Во всем этом самоочевидна многообещающая двойственность: двойственность в самой филологии, которая одной ногой (в отличие от современной лингвистики) стояла в науке, а другой – в искусстве, изучая глубинную связь между языком и культурой. Толкина влекли и научная строгость фонологии, морфологии и семантики, и богатая поэтическими образами или «романтическая» сила предания, мифа, легенды. Пока что он не вполне умел примирить научный и романтический аспекты, но не мог и игнорировать волнующие проблески древнего северного мира, что то и дело проглядывали в литературе, которой он занимался. Более того, тяга к древнему прошлому снова уводила Толкина за пределы назначенной ему дисциплины: когда весной 1914 года он получил от колледжа премию Скита по английской филологии, к вящему ужасу своих наставников он потратил деньги не на тексты английской программы, но на книги по средневековому валлийскому, включая новую историческую «Грамматику валлийского языка», а также на псевдоисторический роман Уильяма Морриса «Дом сынов Волка», его же эпическую поэму «Жизнь и смерть Язона» и на «Сагу о Вёльсунгах», переведенную Моррисом с исландского.
Ибо Толкина, при всем его интересе к науке и научной точности и в полном соответствии с его безудержно «романтическим» мировосприятием, не удовлетворял материалистический взгляд на реальность. Для него мир отзывался эхом прошлого. В одном из дебатов Стэплдонского общества он предложил утверждение «это Собрание верит в призраков»; но его собственные своеобразные личные убеждения, ближе к мистицизму, нежели к суеверию, лучше всего выражены в стихотворении, опубликованном в «Стэплдон мэгезин», журнале Эксетер-колледжа, в декабре 1913 года:
Там, где над предвечной Темзой ивы клонятся к волне,
В чаше каменной долины, явленной из тьмы веков,
Сквозь зеленую завесу в сумеречной пелене
Проступают очертанья башен и особняков:
Град у брода, словно эхо незапамятных времен,
Дремлет в мареве тумана, древней тайной облечен.
Эти стихи, написанные в довольно-таки высокопарной манере (долгая строка, с вероятностью, была вдохновлена Уильямом Моррисом), наводят на мысль, что непреходящая суть Оксфорда предшествовала прибытию его обитателей, как если бы университету суждено было возникнуть в этой долине. Это – одно из ранних впечатлений от духа места, которым пронизаны многие творения Толкина: человеческое многообразие