честны, красивы. Высший сорт
российский.
То есть все ж таки убогость
присутствует… Чуть жалки и надменны.
И это примиряет с ними, это
дает права гражданства им,
гражданства тут.
Я по сравненью с ними недоучка,
а потому хоть что-то понимаю
на шаг вперед и на аршин под землю —
не много в этом радости и толку…
Не то чтобы я часть того народа,
который мы разбудим, растолкаем,
но есть
сочувствие – когда нутром дрожащим
предчувствуешь, больным нутром своим.
Все, что было свое, не общее —
всё умертвили,
всё успокоили,
и судьба наша – сука тощая —
стала как не русская,
совсем другая.
Поэзия, поскольку она моя,
не интеллигентна,
не интеллектуальна,
кое-что видит… Тот план бытия,
где национальное
дело живое.
Без евреев какая
революция тут!
Русских кровь чуть живая,
отворять ее ждут
тех, кто наших профессий,
тех, кто наших идей.
Время новых концессий
над Россией моей.
Никого не осталось
нас у этой страны.
Крови самая малость
нудит вещие сны
о великой работе,
о на благо труде —
о прекрасной субботе,
о не нашей беде.
Вся надоела, сгнила эпоха.
Кто под ней ныл, кто натужно охал,
а большинству все равно, где плохо:
в этой эпохе, в той…
Сгнившая, как-то стоит и годы
может стоять еще, ждать погоды;
та, что другие смели народы,
твердь висит надо мной.
Доводов наших всегда невнятность,
всякой удачи невероятность,
лучших моральная неопрятность —
вот, с чем пошли, багаж.
Мы – неудачники и смешные:
эк чего вздумали, и в России!
Горы ворочали золотые —
всякий успех не наш.
Мельницы мелют, и тощий скачет
рыцарь в атаку – потеха, значит,
будет для всех, бой еще не начат —
выигран сразу им.
Это ведь морок такой волшебный
кто-то навел, а наш край – бесхлебный;
призрак дрожит и совсем стал бледный
перед копьем моим.
Древность
довлеет себе,
нас тяготит.
Ревность
о русской судьбе
всяких злит.
Время
опять пришло
вес камней —
бремя
нетяжело —
кидать сильней.
Надо
тоски не снесть,
смять режим.
Рады
устроить месть:
мстят самим!
Люди,
тоска и срам
так