Мама. Мне почти 33 года, но многие говорят, что я все еще нахожусь под ее колпаком. Нет. Тут другое. Когда умер папа, она осталась одна в нашем большом доме. С новым ремонтом в зале, с огромной коллекцией дорогих часов в гостиной, с наконец-то выветрившейся от табачного дыма кухней, но одна, совсем одна.
Мне было жаль ее, хотя она и стойко держалась и ни разу после похорон не заплакала и не заговорила со мной об отце. Я хотела ей помочь, поддержать как-то, но ничего разумнее не придумала, чем пожертвовать своими интересами, временем и правом на личную жизнь.
Моя подруга – психолог, говорит, что я не должна ее спасать таким образом и я не помогаю ей, а наоборот разрушаю своей жалостью. Она могла бы направить внимание на свою жизнь, и в этом было бы больше пользы и для нее, и для меня.
Возможно, но, видимо, после моего неудачного замужества я нуждалась в ней не меньше чем, она во мне. И мы обе такой больной заботой друг о друге не давали голодному одиночеству, поджидавшему ночи в углах наших с ней домов и квартир, окончательно пробраться в наши стойкие, но хрупкие сердца.
***
Я сама не заметила, как провались в сон. Какие-то образы всплывали и тут же растворялись в моем сознании.
Вот я будто бы опять в парке, опять фата, белое неудобное платье, опять сильный ветер, и мама – говорит, что это плохой знак. И тут же все расплывается, и, будто в «сюите» Кандинского, краски на холсте изгибаются, образуя невнятные неяркие образы.
Потом вновь проступает четкость, и папа просит меня вернуться домой, показывает какие-то газеты с напечатанными в них моими рассказами, я не слушаю его и смотрю вперед, а там, за его спиной, раскинулась Красная площадь. Я вижу Храм Василия Блаженного с его игрушечными куполами, такими яркими и будто сделанными из зефира и пастилы. Я смотрю на Москву, даже не на Москву, а на ощущения Москвы, но при этом понимаю, что коснуться того, что я вижу, уже не смогу. Папа что-то рассказывает и рассказывает… я просыпаюсь.
Уже настал день. Яркий и воодушевляющий свет весеннего солнца призывал к действиям.
«Главное – перешагнуть порог в час дня, потом уже время пойдет быстрее».
Я знала об этой, подмеченной мною еще со студенческих времен, штуке.
С утра до часу – время очень медленное (ну, если контролируешь его), после часа дня и до шести – двигается значительно быстрее, а с шести и до девяти – пролетает практически незаметно.
Я перевернула часы с божьими коровками – начало второго. Есть уже хотелось, прям очень, но даже больше, чем есть, хотелось пить.
Я посмотрела в сторону кухни. Кофемашина поблескивала гранями и будто дразнила меня своим предназначением. Она знала, что чудесный, волшебный, крепкий, ароматный, божественный кофе, рождавшийся в недрах ее механизмов, был для меня сродни первому глотку воздуха после сна.
Я иногда даже не разговаривала с Лешей (когда мы еще жили вместе), пока не выпивала свой утренний латте. И поэтому сейчас она, моя старая кофейная подруга, прошедшая со мной уже столько всего, стояла молча на кухонном