словцом остроумным блистал.
Кто-то, ее пародируя, пел.
Кто-то еще на собачку глядел.
В общем, людей и вещей длинный ряд,
к ней прикоснувшись, как будто обряд —
низкий? высокий ли? но – исполнял,
и только вид напускной сохранял,
что они нынче от мира сего,
и в них неясного нет ничего.
Если бы пестрая знала толпа:
женщина, что от рожденья слепа,
здесь не за тем, чтоб людей удивить —
кошечек дома ей нужно кормить.
Сам я, едва лишь об этом узнал,
разом нашел, что так долго искал:
там, где сочувствия полного нет,
тайны игривой мерцает нам свет.
Если ж сочувствием сердце полно,
к тайне любой безразлично оно.
Это к тому я упорно клоню,
что для начала в себе на корню
я бы ту склонность хотел упразднить,
что заставляет нас больше ценить
тайну, чем близких вокруг нас существ,
тайну как сгусток тончайших веществ…
Разве не грех – отдавать веществам
больше любви, чем живым существам?
Как никогда на слепую смотрел
я – и впервые, быть может, прозрел.
Она стояла на углу и – пела,
и сколько рядом ни было людей:
застывших на трамвайной остановке,
сидящих праздно в уличном кафе,
снующих взад-вперед по перекресткам
иль высунувших голову в окне, —
а также с ними связанные вещи:
как небо, скажем, в легких облаках,
как в нем же ослепительное солнце,
и как под ним – в предвечной суете —
этот родной и надоевший город,
(ибо с природой он несовместим,
а человек желал бы быть с природой
в единстве полном, пусть лишь на словах), —
итак, в тот час как люди, так и вещи
не то что были заворожены
тем, как слепая женщина им пела
(как будто бы хотела и могла
она в своем сомнительном искусстве
Орфея подвиг дерзко повторить), —
но как бы все они вдруг приумолкли,
стараясь и не в силах осознать,
что значило – не столько даже пенье,
сколь непривычный облик весь ее:
этот правдивый, неизящный голос,
и грации неженской торжество,
достоинство в движеньях угловатых,
но главное – незрячие глаза:
они что-то такое излучали,
что трудно было выразить в словах, —
так, говорят, есть в сердце мирозданья —
оно иначе и не может быть,
если к ночному небу присмотреться
с внимательностью полной хоть бы раз, —
так вот, там есть невидимое солнце,
чьи смертоносны для людей лучи,
да и пожалуй для всего живого, —
за исключеньем разве тех существ,
в ком воплощение духовной жизни,
мы, не сговариваясь, признаем,
да, солнце темное лишь им не страшно:
теперь оно не страшно также