по отношению к младшей дочке, тогда как старшая безраздельно завладела его сердцем. Если хозяин ужинал дома, Элеонору, несмотря на поздний час, сажали напротив, на то самое место, которое прежде занимала ее мать, хотя девочка не принимала участия в трапезе, поскольку к тому времени уже получила все, что ей полагалось, у себя в детской (где меню было намного скромнее и проще). Эта картина вызывала смех и слезы: маленькая девочка держалась с уморительной серьезностью и рассуждала как взрослая, изо всех сил стараясь соответствовать возложенной на нее важной миссии компаньонки отца; нередко, пролепетав начало какой-то сентенции, она впадала в сон и роняла головку на грудь. «Маленькая, да старенькая», – отзывались о ней няньки и предрекали, что такие долго не живут. Но их пророчество не сбылось, и все вышло совсем иначе. Крепенькая, жизнерадостная крошка, младшая сестра Элеоноры, оказалась подвержена падучей болезни и сгорела за один день: вот только что ребенок был здоров и весел, как вдруг занемог да и умер! Горе Элеоноры было тихим, скрытным и оттого особенно пугающим. Дождавшись ночи, когда никто, как ей казалось, не слышит ее, она навзрыд звала умершее дитя: «Сестрица моя маленькая, вернись ко мне, вернись!» – и так ночь за ночью. В доме все тряслись от страха за нее, и было отчего: как хрупкой, привязчивой девочке пережить две подряд страшные потери? Ее отец отложил все дела, забыл про все удовольствия, лишь бы вырвать свою любимицу из когтей кручины. Родная мать не смогла бы сделать для нее больше; самая добрая сиделка и вполовину не заботилась бы о ней так, как заботился мистер Уилкинс.
Если бы не он, Элеонора просто умерла бы от горя. Но благодаря отцу она оправилась, хотя и не скоро – слишком глубока была ее тоска: девочка надолго закрылась для новых привязанностей, словно в ней поселился суеверный страх, как бы своей любовью не накликать внезапную смерть и вновь не погрузиться в отчаяние. Вся ее нерастраченная любовь, постоянно наталкиваясь на плотину страха, скапливалась в одной крошечной запруде и в конце концов вышла из берегов и бурным потоком излилась на отца. Он был сполна вознагражден за свою самоотверженную заботу о дочери и с восторгом – возможно, эгоистичным – принимал бесчисленные очаровательные доказательства, которые она изобретала с единственной целью: убедить его – словно у него был повод сомневаться! – что в ее сердце он всегда был, есть и будет на первом месте. Каждый вечер (как доложила ему нянька), примерно за полчаса до его предполагаемого возвращения домой – он мог явиться и позже, но никак не раньше, – мисс Элеонора аккуратно собирала в коробку «пожитки» своей куклы и укладывала игрушечную подругу в постельку, после чего садилась на стул и вся обращалась в слух в ожидании его шагов. Как-то раз нянька громко удивилась, что мисс Элеонора загодя узнала о приближении отца: сама нянька, как ни старалась, не расслышала ни звука. Для ее подопечной ничего удивительного в этом не было.
– Конечно не расслышала, это же не твой папá!
Утром, поцеловав Элеонору,