тем чаще, чем дальше от нас сие, промелькнувшее будто в беспамятстве время, про которое, ежели начистоту, мы мало что помним. Но было оно, было, – со всегда ясным небом, непогодой, что весело дразнила разлетающимися на стороны многими мокрыми косицами, а не тревожила загодя все члены, как ныне, принуждая непритворно сокрушаться и морщиться, потирая больные колена.
Удерживая в клювах почек свежие букеты неглаженых листочков, весенний лес кажется покрытым нежным мхом. Без листвы, – шумной, весомой, – он чудится немым и незрячим. Солнце, выглядывая время от времени из-за грубого полотнища тучи, недолго любуется свежестью красок давно привычного вида, но всё ещё недовольное им, прячется вновь. Недостаточно солнцу повода, чтоб тратить всего себя, без остатка, с рассветного до закатного часу. Меньше, чем нужно. Бережёт себя светило.
Певчий дрозд, что не так-то прост, и себя любит пуще прочих, набирая веточек больше, чем может унести, делает то не от скупости, либо лени слетать трижды. Всякий раз, как роняет соломинку, кланяется он земле, что родила и её, и его самого. Покуда сбирает, до тех пор и благодарит. Стыдится, глупый, открыться, всё ищет повод, по-другому не умеет никак. Ну и пусть, хотя бы так.
Сотканные из мелких обид и разочарований, мы спешим перешагнуть порог детской, не осознавая, что обратной дороги нет. Ровно тоже и с колыбелью, что зовётся Родиной. Перегнувшийся через её край, падёт так низко, что уже не сможет вернуться никогда.
Жизнь текла своим чередом…
Дно пруда было похоже на голенище свалявшегося валенка, свалившегося по первому ледку в воду и позабытого там. Плотное на вид, но мягкое на ощупь дно, лаской и посулами манило к себе полупрозрачные ленты солнечных лучей, дабы упрятать их под спудом, скрутив наподобие раковин, коими любят окружать себя скользкие со всех сторон улитки.
Солнце без устали ткало палевые полотна света, не скупясь ни на шёлк чайного оттенка, ни на кант тумана с мелководья, что отделял одну штуку ткани от другой. Глядя на то, как бесконечно струились они, можно было позабыть и про студу камней, что вобрал в себя берег за долгую осень и зиму, и про ветер. Тот срывал тёплые, отутюженные солнцем покровы с округи, не дозволяя истоме овладела ею раньше летнего Николы.
– Не спи! – Терзал истекающую смолой сосну сквозняк, и она, удерживая украшенные тонким золотым узором персты почек кверху, доверчиво, сонно да согласно моргала зелёными ресницами игл, отгоняя от себя дремоту.
Невесомые водомерки скользили по воде, аки посуху, забавляясь больше собственными тенями на дне, нежели обретённым раз и навсегда умением выбираться сухими из воды.
Кубышка, расправляя затёкшие под тяжестью льда плечи, спешила прикрыть неуместную свою стать листьями, мало схожими с зеленью смоквы4 и время от времени вздрагивала от пузырей воздуха, которыми выдавал свою озабоченность пруд, вздыхая о чём-то, известном одному ему. Намозолив о небо глаза, водная гладь взрывалась с шумом, словно бы испуская дух, но,