после чего в коридор падало папино тело. И все крутилось по-новому. Мама кричала и царапала, папа мычал и прятал любимое Аей лицо в воротник пальто или пиджака, карликовый пинчер Чарлик скулил, забившись в угол прихожей, а Ая кусала губы до крови, зажав уши ладошками.
Эту боль, это бессилие перед алкогольным чудовищем, что пожирало ее семью, невозможно описать, рассказать, нарисовать, это невозможно пережить, пропустить через органы чувств, но Ая прошла сквозь ту адскую трубу, и ежели ад именно таков, то она молила небеса не проклинать ее более и не подвергать ее душу очередной алкогольной пытке в ее призрачном будущем. Но не вымолила.
Отец ушел по воле мамы, что истекала не из ее сердца, а исключительно из разума, когда Ае исполнилось восемь лет, а ее сестренке только десять месяцев. Даже новая жизнь, порожденная им, не смогла перевесить в его сознании уродливую страсть к алкоголю. Он пил с той же частотой, к вечерним скандалам примешивался еще орущий, хриплый плач маленькой девочки, это было столь невыносимо, что Ая выскакивала в окно, благо, квартира располагалась на первом этаже, добегала до качелей и раскачивалась на них с неистовостью неудержимой сумасшедшей. Ее слезы слизывал ветер, он осушал ее лицо и вместе с ним и сердце, приучая его к молчанию и терпению.
Это было странное время всеобщего доверия и спокойствия. Без железных дверей и решеток на окнах, с открытыми форточками ночью и днем, с ключами от квартир под ковриками и наивными записками, указующими любому, где ключ. И люди были столь же странными, открытыми, как окна, доверчивыми и услужливыми, как бесхозные дворняги. Куда все ушло? Отчего время лишило плюс вертикальной палочки?
Ая долго помнила один период великого родительского перемирия. Он светился в ее памяти, как доказательство веры и надежды на могущественную силу любви. Как часто случается, что люди отдают себя во власть горькой под гнетом несчастья – смерти близкого, несостоявшейся карьеры, неразделенной любви, неудачного брака и, как следствие, непонимания. Их можно понять, простить, вывести из этого состояния на тропинку света, ведь жизнь богаче горя – она диалектична, а беда статична. Жизнь еще может многое, а горе, сделав свое дело, уже никуда не развивается, только способно уничтожить поддавшуюся жертву. Но трагедия ее родителей выросла на их взаимопонимании, на безумной любви, на родстве душ, характеров, вкусов, интересов, при удачном социальном и материальном росте обоих. Они обожали веселье, компании, путешествия, танцевали твист и шейк на вечеринках. Этой парой восхищались и ей завидовали. Их чувства друг к другу и к миру излучали нечто такое, что волновало даже фригидных пенсионерок, сплетничающих на дворовых лавочках.
Была одна из тех бесконечных, унылых ночей с заплаканным маминым одиночеством в кровати и пьяным отцовским в коридоре на полу. Ае не спалось. Она вытащила ступни из-под теплого верблюжьего одеяла в прохладу октябрьской ночи, когда центральное отопление еще не согревало город и прозрачный, промозглый воздух