преисполнено ни изъявлений благодарности, ни траурного плача со стороны прихожан. Проповедь была более интеллектуального толка, и люди реагировали соответственно. Ей самой будет непросто сосредоточиться, поэтому она села прямо, стараясь не распылять внимание. Однако ее мысли блуждали, и в какой-то момент она поняла, что разглядывает мальчиков и девочек. Женщина смотрела на семьи – разделенные проходом, да, но она все равно связывала мужчин с их женами и детьми, потому что, конечно, Бог именно так и смотрит на них. Она оборачивалась и посматривала на малышей на скамейках сзади, которые крутились на своих местах, а матери усмиряли их шепотом или слегка ущипнув, и ей бросились в глаза пышные кудряшки, выбившиеся из-под шляпки какой-то девочки.
Она напомнила себе, что в свои двадцать четыре и сама еще недалеко ушла от маленькой девочки, хоть уже и бабушка, и замужем за мужчиной, чья борода выглядит так, словно покрыта инеем. У Перегрин, дочери Томаса, и ее мужа уже двое детей, причем девочка достаточно большая, чтобы самостоятельно сидеть на лошади, если ее ведут под уздцы.
Когда они закончили со Священным Писанием и псалмами и перешли к проповеди, Мэри продолжала завороженно смотреть на женщин, бывших замужем, здоровыми и все еще достаточно молодыми, чтобы рожать детей. Она смотрела и на своих ровесниц, качавших на руках младенцев, например на Руфь Сиуолл, на крестинах ребенка которой, Ричарда – такое солидное имя для малыша, подумала она, – была этим летом. Довольно долго Мэри не могла оторвать взгляд от Перегрин и двух ее деток и почувствовала, как мать берет ее за руку и сжимает, кивком призывая обратить внимание на пастора.
Утро все тянулось, и стало ясно, что сегодня – одно из тех воскресений, когда ей вряд ли удастся сосредоточиться на пророчествах и поучениях, но она приложит максимум усилий. Мэри проверила, что чепец прикрывает синяк, глубоко вздохнула и перевела взгляд на лицо пастора – вытянутое, с острой бородой, – слушая, как он говорит о корыстолюбцах и мирянах, которые на первый взгляд могут казаться благочестивыми, порядочными и целомудренными, но вводят себя в заблуждение, полагая, что горстка добрых дел способна искупить их грехи.
Перегрин с мужем – молодым плотником, лицо которого имело следы яростной схватки с оспой, перенесенной в детстве, – а также с их детьми пришла на обед в перерыве между церковными службами. Ее супруга звали Джонатан Кук. Хотя он приходился Мэри зятем, был лишь на шесть месяцев старше ее. Парень ей нравился, и она вместе со своей падчерицей искренне смеялась над его шутками про диких индеек, лобстеров и других забавных животных, представленных на столе. Джонатан был красив, высок, подтянут, с волосами цвета сладкой кукурузы («Совсем как у меня», – подумала Мэри, когда их знакомили). Она видела его этим летом, когда он строил дом, его оголенные руки сильно загорели на солнце, а волосы стали почти белыми.
Джонатан прожил в колонии почти столько же, сколько и Мэри, уже около девяти лет, но по-прежнему иногда мог себе позволить отпустить непристойную шутку, как будто они по-прежнему находятся в Англии.