любимый фильм простецкий. Он и детский. И не детский.
Он скорей всего, советский,
пахнул розовой травой
и селёдкою под шубой.
Помню снег: из ниоткуда.
Но не с неба. Снег – живой!
Вот дворец с кинотеатром, очередь, что неохватна
глазу, словно в Мавзолей. «Фантомас разбушевался»,
я стою, но где же Вася? Ни в проходе, ни на кассе…
Десять радужных копеек, чтоб усесться. Ряд скамеек,
окрик, эй, подвинься, брат!
Во сидит соседка Оля, Вера, Ваня, Петя, Толя,
нас потом в церквях отмолят
наши бабушки. А в поле
снег! Он шёл – такой большой!
«Фантомас разбушевался»… в спину больно, мальчик Вася –
вдруг толкнул меня ногой.
Не на камень я упала, в кровь разбившись вусмерть, ало,
не упала – воссияла,
не разбилась – ввысь попала,
в золотое, голубое, пестрядинное рядно!
«Фантомас разбушевался» – распрекрасное кино…
Холод. Площадь. Ленин с нами, как пойти домой мне к маме,
вся в ушибах, с синяками?
Мне обидно. Мне темно.
Но!
Но я тоже не из глупых.
Я из смелых. Я из дерзких.
Нет, ни чай горячий, суп ли
Васе вылила я в туфли.
Нет. Коль мстить – так фантомасно:
мстить не стала, боль угасла.
Фантомас. Крылечко. Вася.
Но был снег. Огромный снег.
Вася умер раньше всех…
Обкурился. Обкололся.
Помню: шло большое солнце.
Солнце – тоже человек!»
– Пой! – приказала я.
– Я слов не знаю!
– Это старинная песня. Завтра, чтобы выучил! Понял?
Вася кивнул, вытирая сопливое лицо ладонью.
Я была отчаянная. Я всегда дралась с мальчишками. И побеждала.
Мниша стояла в растерянности. Цветная птица была накрепко привязана к дереву. Не отвяжешь. Внизу стояла полусгнившая скамейка, с выломанными перекладинами.
– Помоги! – приказала я Мнише. – Просто поддержи меня.
– Потя, не надо. Пусть.
– Мама ругать будет! Давай попробуем достать твой бант!
Мниша села на скамейку. У неё были худенькие в синих прожилках руки. Она всегда говорила – мои ладошки, мои ручки, мои ножки.
Ручки – это авторучки. Нельзя применять уменьшительно-ласкательный суффикс в слове руки! Запомни, если ты поэт.
Мниша постелила мне свой ранец. Я крепко вцепилась в ствол дерева. Ногами упёрлась в жидкую гнилую доску. Затем шагнула выше на перекладину, на подстеленный мне ранец. Левой рукой дотянулась до бантика. Рванула его на себя. Птица опустила крылья, расползлась на нити. Но я успела сорвать её с ветки. Вся шаткая конструкция закачалась, я, обдирая ладони до крови, скатилась на землю, рваный бант был зажат в моём кулаке.
– Больно? тебе больно? – трясясь от ужаса, спросила Мниша.
Я лежала на траве и не шевелилась: было и больно,