и мастерские по ремонту обуви. Филенчатая дверь, крашенная когда-то в синий цвет и обшарпанная местами до олифы, скрывала за собой еще одну, металлическую, с разбитыми вдрызг замочными скважинами и двумя накладными фанерными заплатами, из которых выглядывали вполне рабочие червоточины современных французских замков. Дверь смотрелась тяжелой. Смущало отсутствие ручки на ней и надпись краской «Не стучать!». Кирилл замялся, соображая, как бы дверь подковырнуть. Ощупал край – ничего не нашел.
В своем длиннополом пальто, с многократно намотанным на шею шарфом, свободные концы которого спускались до колен, Кирилл выглядел настолько инаким, что даже контролеры в транспорте не всегда спрашивали у него билет, а если и спрашивали, то без надежды на оплату штрафа. Манера одеваться не соответствовала ни текущей, ни прошедшей эпохе, благодаря чему наряд никогда не выходил из моды, а природная сухощавость – жир и мясо медленно нарастали на его теле – позволяла Кириллу носить одно и то же в течение долгих лет. Летом он надевал широковатый пыльник и носил его, не застегивая. От длинного шарфа отказывался разве что в самую жару, тогда из воротника чистой, но сильно поношенной рубашки торчала его бледная шея с большим кадыком. Кто штопал обтрепанные кончики воротника и обметывал расшатанные временем петельки на рубашке? Вероятно, в жизни Кирилла присутствовала женщина.
Кирилл смахивал сразу на всех мятущихся и неприкаянных литературных героев, пальто его вполне могло оказаться перелицованной шинелью гоголевского чиновника или футляром нелепого чеховского человека. Гоголя советский читатель держал за мистика, героев Чехова знали немногие, а понимали вовсе единицы. Поэтому любой русский, будь он хоть татарин или калмык, подсознательно воспринимал внешность Кирилла как визуальное проявление достоевщины. Да ведь и Достоевского-то население в массе своей читало нетщательно. Курс средней школы знакомил каждого со студентом Раскольниковым. Троечники читали роман в кратком изложении, без христианского финала, купированного атеистической цензурой. Запомнили только: был главный герой худ, бледен и задумчив, носил что-то длинное. Прозвище «Студент», накрепко прилепившееся к Кириллу еще в ПТУ, где он постигал профессию токаря, доставляло ему удовольствие. Его не смущал окровавленный топор в подтексте. Ценность имело стремление литературного героя порвать с рутиной и решительное отмежевание от гегемонов-рабочих, от колхозного крестьянства и заодно от вялой трудовой интеллигенции. Кирилл даже подумывал переменить имя на Родион. Но не стал. Выпадающий из общего строя образ и без того приносил кое-какие бонусы. Кириллу, например, всегда доливали пиво и никогда не обвешивали в продуктовом. Имя не спрашивали, так ради чего хлопотать?
Инакость, конечно, оборачивалась и темной стороной. Всякое мелкое и покрупнее начальство, которому попадался на глаза Кирилл, реагировало на архетип бунтаря-одиночки, способного задуматься, тварь ли он дрожащая. Они впадали в тоску либо в ярость, безошибочно считывая чужой код в его