от боли, от унижения и стыда.
Никто, кроме старика, не видел, как она просилась у трактирщика переночевать на полу у очага. По случаю ярмарки все ближайшие к городу трактиры и ночлежные дома забиты были до отказа, шагу не ступить.
Хозяин и слушать не стал: под свист и смех тех, кто вольготно устроился за столами, её с пинками прогнали на улицу. Служка, разносивший кружки с пенным пивом и пряным элем, поддал ей, уже упавшей, носком башмака аккурат по животу, крикнул:
– В канаве твоё место, тварь!
И теперь вот поднявшаяся снизу живота боль от мощного, со всей силы, удара никак не хотела проходить.
Никто не знал обо всём этом, не знал и о том, что не ела она уже почти два дня, а в тепле не спала и того больше. Не знал, как сильно она устала просто жить и молить равнодушное небо о смерти.
Она возвращалась в Столицу, в белостенный Анн-Мун, той же дорогой, какой убегала полгода тому назад. Тогда она хотела жить, потому и бежала, сейчас же шла назад в надежде на скорую смерть.
Если б она знала в тот день, какой будет эта жизнь, что предстоит пережить ей за эти полгода, предпочла бы смерть от кинжала или на виселице.
О том, что у несчастной нищенки начались роды, поняли как-то не сразу. Почуяв неладное, она сама переползла подальше от всех людей в тот угол, где привязаны были мул и лопоухий ослик.
Животяги к её соседству отнеслись абсолютно спокойно, фыркали лишь, прочищая чуткие ноздри от сенной пыли, переступая ногами, глухо постукивали копытами.
Первым на помощь пошёл старик, за ним следом поднялся студент. В ответ на удивлённо-недоумевающий взгляд безлошадного кавалериста ответил со скрытой гордостью:
– Я учился на кафедре медицины!
Мальчишка, сын крестьянки, тоже порывался сходить посмотреть, что там делается, но боялся матери, её гнева и новой оплеухи.
Все замолкли, когда начались схватки, и женщина стала кричать в голос; сидели с удручённо-нахмуренными лицами, с выражением тупого бессмысленного ожидания.
Кавалерист, окончательно протрезвев, молчал вместе со всеми, лишь иной раз нервно со скрежетом скрёб ногтями по потемневшей от щетины щеке.
Крестьянин, удерживая своего беспокойного мальчишку за плечо, локтем подталкивал супругу в бок, а та шипела в ответ злобно:
– Чего я там не видела? Хочешь, сам иди…
Монашки беспрестанно молились, заведя глаза под крытую гнилой соломой крышу, сидели рядком у стены, как галки на ветке. Самая молодая дёрнулась было подняться помочь или узнать хотя бы, как там, но старшая из сестёр удержала её на месте, сказала строго, обрывая молитву на полуслове:
– Без тебя там справятся. Не велика важность!
– Анна, милая, мы больше поможем, если успеем прочитать «Славься, Отче!» не менее пятидесяти раз, – поддержала её третья монахиня.
А роженица оказалась при более внимательном взгляде совсем-совсем молоденькой и когда-то очень красивой девушкой.
Студент-недоучка сбегал выпросил у трактирщика