сказал, что включит меня в группу. Не следовало удивляться, но слово «группа» подействовало на меня, как удар под дых. Там будут люди – люди, которым я могу не понравиться, которые будут лезть в мои дела и нарушать эдикт матери: не выставлять свои психические мучения на всеобщее обозрение.
– Я не могу заниматься в группе.
– Почему?
– Моя мать была бы против. Много людей, и все узнают о моих делах…
– Так не говорите ей.
– А почему я не могу ходить на индивидуальные сеансы?
– Группа – единственный известный мне способ привести вас туда, куда вы хотите попасть.
– Я дам вам пять лет.
– Пять лет?
– Пять лет, чтобы изменить мою жизнь, а если не получится, я пас. Может, покончу с собой.
Я хотела стереть с его лица эту улыбку, хотела, чтобы он знал: я не стану торчать здесь вечно и каждый раз тащиться в деловой центр города, чтобы поговорить о своих чувствах с другими надломленными людьми, если в жизни не будут происходить какие-то существенные перемены. Через пять лет мне исполнится тридцать два. Если в этом возрасте у меня по-прежнему будет гладкое, непривязанное сердце, я с собой покончу.
Он подался вперед.
– Вы хотите, чтобы в течение пяти лет в вашей жизни появились близкие отношения?
Я кивнула, мужественно терпя дискомфорт от пристального взгляда.
– Мы можем это сделать.
Я боялась доктора Розена, но стану ли я сомневаться в психиатре, получившем образование в Гарварде? Его сила – этот смех, эти утверждения – меня напугала, но и заинтересовала. Такая уверенность! Мы можем это сделать.
Стоило согласиться на группу, и в меня сразу же вселилась уверенность, что с доктором Розеном непременно случится какая-то катастрофа. Я воображала, как двенадцатый автобус наезжает на него перед «Старбаксом». Я представляла, как его легкие обрастают злокачественными опухолями, как его тело поддается боковому амиотрофическому склерозу.
– Если встретишь Будду на дороге, убей его, – сказал доктор Розен на нашем втором сеансе в ответ на рассказ об этих страхах.
– А вы разве не еврей?
Фамилия еврейская, «мазл тов», домодельное кружево с буквами иврита, украшавшее стену напротив дипломов.
– Это выражение означает, что вам следовало бы молиться, чтобы я умер.
– Зачем?
– Если я умру, – он хлопнул в ладоши и улыбнулся улыбкой чокнутого проказника, – появится кто-то лучше меня.
Его физиономия едва не трескалась от радости, словно он верил, что случиться может что угодно – вот вообще что угодно, – и это будет чудеснее и лучше всего, что было раньше.
– Однажды на пляже на Гавайях я стала свидетельницей несчастного случая. Человек, с которым я там была, утонул – я ощутила подъем в груди, глядя, как расширяются его глаза при виде моей сдетонировавшей бомбы.
– Иисусе! Сколько вам было?
– Без трех недель четырнадцать.
Тело завибрировало от тревожности, что случалось