брат Федул затих, впал в забытье. Афанасий лежал с открытыми глазами. Сон не приходил, ведь последние дни он только то и делал, что спал, рассчитывая в грезах найти успокоение.
Сцена в застенке цепко держала его. Неторопливый палач, равнодушный подьячий, яростный архиепископ, дрожащие губы попа Наума – он видел их ясно и четко. Но вот видение размылось, и ему на смену пришли другие картины. Смутный образ матери: мягкие губы, теплые слезы, жалобный голос – его разлучили с ней в четыре года. Рассказы отца, счастливые годы, проведенные в монастырских стенах, азартные мгновения охоты, застывающее дыхание поверженного врага, науки преподобного Ефросина – вся жизнь Афанасия, короткая, подошедшая к концу жизнь, понеслась перед глазами.
Коваль, дед Афанасия, был дружинником у Юрия Дмитриевича, князя Звенигородского. Смолоду слыл он первым богатырем в Галиче, где жил князь Юрий. Случалось идти на чудь белоглазую, крыжака литвина или татарву басурманскую – Коваль выступал в первом ряду. Все его оружие состояло из железной палицы весом пуда в три. Ни кольчуги, ни шлема, ни щита он не признавал, только посмеивался: «Бог меня хранит, и ангелы целуют».
Перед тем как ломануться в толпу чуди, отворял Коваль ворот у рубашки, распоясывался, чтоб жарко не становилось, осенял себя крестным знамением и давай охаживать вражину палицей. Чудь лишь визжала да валилась, точно трава под косой.
Службу в дружине начал Коваль еще при князе Дмитрии, прозванном Донским за победу над Мамаем в устье Непрядвы, а после смерти его целовал крест на верность сыну – Юрию, князю Звенигородскому. Умел Коваль только одно – убивать. Сражаться и убивать. И умение свое передал сыну.
Врагов хватало, меч поворачивали то против чуди, то против православного Пскова, крепко бились с ливонскими рыцарями, ходили на Колывань или Куконос, схлестывались с ордынцами.
Для воина Коваль прожил сравнительно длинную жизнь. Юношей стоял рядом с князем Дмитрием на Куликовом поле, а спустя сорок лет пил мед на крещении Дмитрия Юрьевича, названного в честь великого деда. Весь белый, величественный, с лицом, покрытым шрамами, восседал Коваль на пиру за столом князя Юрия. Осушал чашу за чашей да учил уму-разуму молодых дружинников. В жаркой середине застолья подвел Коваль к князю своего шестнадцатилетнего сына, великана, статью похожего на отца.
– Как я верно служил твоему отцу и тебе, князь, так мой сын Гнедко послужит твоему сыну.
Князь Юрий улыбнулся и повел головой. Багровая кожа отвисшего второго подбородка заходила, точно ряска на болоте.
– Странное, однако, у него имя.
– Он силен, как конь, и верен, как конь.
– Тогда выпей и поклянись на верность, – сказал князь, обращаясь к Гнедко. – Не мне, сыну моему поклянись.
– Поклянись, сынок! – сказал Коваль с улыбкою. – Поклянись, я послушаю.
– Пусть сам Бог станет порукою, – воскликнул Гнедко, – и святая икона Галицкая свидетельницей, что буду я верен молодому князю и стану его оберегать и защищать, чествовать и хранить всеми силами своими